Ключевые слова любви

Ключевые слова любви – какие они? Начнем, пожалуй, с того языка, на котором о любви не говорят вовсе, потому что любое слово для нее – лишнее. 

Гасан Гусейнов: "Ключевые слова любви – какие они? Начнем, пожалуй, с того языка, на котором о любви не говорят вовсе, потому что любое слово для нее – лишнее". AP - Ariel Schalit

Вот литературный пример. Габриэль Гарсиа Маркес описывает эту тайную любовь так:

«Доктор Урбино почувствовал себя преданным. Он взглянул на нее участливо, сердцем увидел ее глубокий траур, ее достойную скорбь и понял, что приход его бесполезен, ибо она гораздо больше него знала, что в предсмертном письме сообщал в свое оправдание Херемия де Сент-Амур. Вот оно что. Она была с ним совсем незадолго до смерти, она была рядом с ним почти двадцать лет, ее преданность и смиренная нежность слишком походили на любовь, и однако же в этом сонном городе, главном городе провинции, где каждому было известно все, вплоть до государственных секретов, об их отношениях не знал никто. Доктор Урбино, основываясь на медицинских соображениях, никогда бы не подумал, что у де Сент-Амура была женщина, если бы тот не признался в письме. Во всяком случае, ему трудно было понять, почему двое взрослых и свободных людей, не имевших в прошлом ничего, что бы их сдерживало, и живших вне предрассудков замкнутого общества, выбрали удел запретной любви». (Перевод Людмилы Синянской)

Читатель знает, что Маркес в описаниях явления любви идет дальше и сам всегда готов посмеяться и над своей высокопарностью, и над ханжеством тех, кто не верит прямым словам о любви. В том же романе «Любовь во время холеры» он так описывает эту любовную страсть, о которой по слову нашего певца «не стоит повторяться»:

«Когда Флорентино Ариса увидал ее в первый раз, мать сразу догадалась раньше, чем он ей рассказал, потому что он совсем перестал разговаривать, потерял аппетит и ночами напролет ворочался в постели. Теперь, ожидая ответа на письмо, он так волновался, что его то и дело рвало желчью, несло и шатало из стороны в сторону; то были признаки не любовного недуга, а смертоносной холеры. Крестный Флорентино Арисы, старик-гомеопат, бывший поверенным еще в сердечных делах Трансито Арисы в пору ее девичества, при первом взгляде на больного крестника тоже встревожился, потому что пульс у того был слабый, дыхание хриплым, неровным, да еще холодный пот, словно у умирающего.

Однако осмотр показал, что температуры у него нет, ничего не болит, и страдает крестник только одним – желанием срочно умереть. Врач умно расспросил сперва больного, потом мать и еще раз убедился: симптомы у любви и у холеры одинаковые. Он прописал отвар из липового цвета для успокоения нервов и намекнул, что хорошо бы переменить обстановку, поискать утешения вдали отсюда, но Флорентино Ариса страстно желал обратного: наслаждаться своими муками.

Трансито Ариса была свободной сорокалетней женщиной, и ничтожное существование, которое она влачила, ни в коей мере не удовлетворяло ее природного стремления к счастью, а потому она переживала любовные дела сына как свои собственные. Она поила его успокоительными отварами, когда он начинал заговариваться, укрывала шерстяными одеялами от озноба и подбадривала его страдать в свое удовольствие.

 – Пользуйся. Пока молод, страдай сколько душе угодно, – говорила она ему. – Такие вещи всю жизнь не длятся».

Но Маркес, как мы знаем, идет еще дальше. Самое отвратительное для него человеческое существо – это «посвященные в тайны любовных занятий без любви». Но даже они, создавшие в каждом языке свой словарь для «этого дела», все эти «пялить» и «тараканить», «отодрать» и «вдуть», «почистить духовку» и «впендюрить», все равно проигрывают, когда следующие поколения, не найдя ничего подходящего в ханжеской бессловесности высокой культуры, срывают печать гнусной тайны с низменного языка насильников и выпивают его большими глотками, как это сделали герои романа «Сто лет одиночества», подмешивавшие отборную брань к бессловесному афродизиаку – шуму дождя, барабанящего по жестяной крыше.

Но ведь о так называемой плотской любви говорит и самая читаемая книга в мире – Библия. Джей, героиня только что опубликованного романа Владимира Паперного «Архив Шульца» (М., Издательство Елены Шубиной, 2021), просит в середине 1970-х дедушку:

— Расскажи про Талмуд.

— Что там рассказывать. Я всю жизнь старался выбросить всю эту чепуху из головы. Нам было по девять лет, а мы должны были учить наизусть “Песнь Песней”. Мальчики читали и заливались краской.

— А девочки? — интересуется Джей.

— О чем ты говоришь? Какие девочки в хедере!

— Твой живот... круглая чаша, в которой не кончается вино; твое... чрево — сноп пшеницы... окруженный лилиями; груди твои... два козленка... А учитель нам объясняет: “груди твои” не надо понимать буквально, имеются в виду Исаак и Авраам.

Джей смеется.

— У нас даже был такой анекдот, — продолжает дед. — Ученик приходит в хедер сонный, с опозданием на час. “Что с тобой?” — спрашивает учитель. “Да вот всю ночь пытался разобраться, где Исаак, а где Авраам”.

Теперь оба смеются.

— Не понимаю, — говорит Джей. — Я бы лично предпочла учиться в хедере, чем в советской школе.

Из этого словаря впорхнули в обыденную речь не только первые «птички», «козочки» и «ласточки», но и бесконечно долгая история вышучивания любовного лексикона, к которой приложил руку величайший враг лицемерия и пошлятины Франсуа Рабле. Но собственный словарь Рабле так прян для современного человека, что и обсуждать его мы пока не станем, а обратимся к тому безмолвному словарю любви, который оставил нам величайший писатель века двадцатого – Франц Кафка.

А именно, герой рассказа «Превращение» коммивояжер Грегор Замза, не имевший времени для того, чтобы завязать роман с реальной женщиной, все же имел возлюбленную, вернее – ее портрет. Вырезанная из журнала мод дама прятала руку в муфте. Этого слова – «возлюбленная» – мы в рассказе не слышим, сосредоточенные на главном его событии – на превращении Грегора в жука и на последствиях этого превращения. Но вот что происходит, когда сестра и мать Грегора, поняв, что тому больше не нужна мебель, освобождают для него комнату:

«…Он выскочил из-под дивана, не зная, что ему спасать в первую очередь, увидел особенно заметный на уже пустой стене портрет дамы в мехах, поспешно вскарабкался на него и прижался к стеклу, которое, удерживая его, приятно охлаждало ему живот. По крайней мере этого портрета, целиком закрытого теперь Грегором, у него наверняка не отберет никто. Он повернул голову к двери гостиной, чтобы увидеть женщин, когда они вернутся.

Они отдыхали не очень-то долго и уже возвращались; Грета почти несла мать, обняв ее одной рукой.

— Что же мы возьмем теперь? — сказала Грета и оглянулась. Тут взгляд ее встретился со взглядом висевшего на стене Грегора. По-видимому, благодаря присутствию матери сохранив самообладание, она склонилась к ней, чтобы помешать ей обернуться, и сказала — сказала, впрочем, дрожа и наобум:

— Не возвратиться ли нам на минутку в гостиную? Намерение Греты было Грегору ясно — она хотела увести мать в безопасное место, а потом согнать его со стены. Ну что ж, пусть попробует! Он сидит на портрете и не отдаст его. Скорей уж он вцепится Грете в лицо.

Но слова Греты как раз и встревожили мать, она отступила в сторону, увидела огромное бурое пятно на цветастых обоях, вскрикнула, прежде чем до ее сознания по-настоящему дошло, что это и есть Грегор, визгливо-пронзительно: «Ах, боже мой, боже мой!» — упала с раскинутыми в изнеможении руками на диван и застыла.

— Эй, Грегор! — крикнула сестра, подняв кулак и сверкая глазами.

Это были первые после случившегося с ним превращения слова, обращенные к нему непосредственно». (Перевод Соломона Апта)

Портрет, воплощавший островок приватности, которым владел Грегор до своего злосчастного превращения в жука, был именно только островком в полноте любви к семье – к сестре и родителям, которые ни о чем другом больше не мечтали, как только об избавлении от жука. Им мешало одно – в этого жука все-таки превратился их любящий сын и брат Грегор. Почему же он не понимает, что должен уйти, исчезнуть из их жизни?

«А теперь что?» — спросил себя Грегор, озираясь в темноте. Вскоре он обнаружил, что вообще уже не может шевелиться. Он этому не удивился, скорее ему показалось неестественным, что до сих пор он ухитрялся передвигаться на таких тонких ножках. В остальном ему было довольно покойно. Он чувствовал, правда, боль во всем теле, но ему показалось, что она постепенно слабеет и наконец вовсе проходит. Сгнившего яблока в спине и образовавшегося вокруг него воспаления, которое успело покрыться пылью, он уже почти не ощущал. О своей семье он думал с нежностью и любовью. Он тоже считал, что должен исчезнуть, считал, пожалуй, еще решительней, чем сестра. В этом состоянии чистого и мирного раздумья он пребывал до тех пор, пока башенные часы не пробили три часа ночи. Когда за окном все посветлело, он еще жил. Потом голова его помимо его воли совсем опустилась, и он слабо вздохнул в последний раз».

Грегор уморил себя голодом из любви к сестре и родителям, и эта его любовь была не меньшей тайной, чем та, которую колченогий фотограф де Сент-Амур только после своей смерти выдал самоуверенному доктору Урбино. И все-таки человеческое существо слишком многословно, чтобы кто-нибудь поверил в бессловесную любовь.