Все просто – смертная казнь пока еще не отменена

Читаю о пытках в отделениях полиции и в концлагерях для людей, не совершивших никаких преступлений. Читаю о бессудных расправах – убийствах, совершаемых по приказу представителей власти. И спрашиваю себя, отчего же это происходит в странах, формально соблюдающих конвенцию о запрете смертной казни? Может быть, оттого и происходит, что формально смертной казни нету, а фактически и сами начальники, и, главное, общество, ничего против нее не имеют.

Что это за черта, мы совершенно точно поймем, если вчитаемся в повести, разложенные для нас в порядке появления – от повести Виктора Гюго «Последний день приговоренного к смерти», через «Записки из мертвого дома» Федора Достоевского прямиком к одной из главных книг двадцатого века – «Постороннему» Альбера Камю. © Wikipédia

Недостаточно человека просто изолировать, ведь изоляция, да еще и в сносных условиях, в глазах многих людей вовсе не пытка. А хорошо бы его там, пока никто не видит, и попытать, помучить. А помрет – так не велика печаль для такого негодяя, как он.

Особенно удобна для такого дела война. «По законам военного времени» – любимое словосочетание всех людоедов. Но и в мирное время им подпевают и так называемые простые люди: «Да ведь государству содержание всей этой нечисти вон во сколько обходится! Лучше пусть нам пенсию прибавят, а нелюдь эту – в расход пустят, уж как-нибудь придумают, чем их потравить…»

Готовность подвергнуть другого пытке, говорят, вообще присуща человеку, она – разновидность агрессии. При определенных обстоятельствах эта готовность начинает цвести и вдруг приносит свой горький плод. Интересно и удивительно, что человеком, заслуживающим, в глазах многих, пытки и казни, чаще других выступает не столько злодей, на чьих руках кровь, сколько, совсем наоборот, человек, во всем остальном такой же, как и все прочие, но перешедший некую черту. Что же это за черта?

Что это за черта, мы совершенно точно поймем, если вчитаемся в повести, разложенные для нас в порядке появления – от повести Виктора Гюго «Последний день приговоренного к смерти», через «Записки из мертвого дома» Федора Достоевского прямиком к одной из главных книг двадцатого века – «Постороннему» Альбера Камю.

Разумеется, ни одно из этих произведений – даже первое – невозможно свести к какой-то одной идее, даже к такой великой и простой, как запрет смертной казни. Но и нас волнует сейчас другая задача – проследить и понять, как же писатель это делает – сначала погружает сознание читателя в мысль о его, читателя, единственности и горьком одиночестве, а потом заставляет сформулировать и следующую мысль – никто не смеет насильственно или незаметно прервать это одиночество.

Повесть Камю была написана в 1942 году во французском Алжире, где вот-вот начнется антиколониальная война. С тех пор способы чтения ее становятся все разнообразнее – от постколониальной критики до диагноза «аутизм» для главного героя – Мерсо. Два противоположных кинематографических направления работают с сюжетом Камю: Лукино Висконти ставит в 1967 году «Постороннего», а Микеланджело Антониони в 1970 – «Пассажира» (сценарий написал Марк Пеплоу): на первый взгляд, в фильме нет ничего, напоминающего о «Постороннем», кроме жаркого солнца, но фабула фильма этого произведения выворачивает наизнанку именно «Постороннего», только у Пеллоу от пули повстанцев гибнет любопытный репортер, выдавший себя за поставщика оружия в Северную Африку, а в «Постороннем» французские колониальные власти убивают мирного клерка, случайно застрелившего одного из будущих повстанцев…    

Но главное в книге Камю все-таки не колониальный антураж, а казнь, которой человека подвергают государство и общество. 

Итак, путь понимания, который в сжатом виде притчи предложил сам Камю, основан на печальной истине: «В нашем обществе всякий, кто не плачет на похоронах своей матери, рискует быть приговоренным к смертной казни. Герой моего романа осужден за то, что не притворяется».

Колониальный чиновник, живущий под палящим алжирским солнцем, не хочет и шага сделать навстречу тем, кто хотел бы услышать что-то приятное для себя. Подруга Мари так и не дождется признания в любви. Шеф разочарован, что Мерсо не хватается за предложение уехать работать в Париж. Следователя, священника и судью возмущает, что Мерсо не испытывает жалости к себе и к своему унизительному положению и, таким образом, лишает их удовольствия от осознания значительности их службы. Вернее сказать, единственным способом утвердить в собственных глазах свое значение становится для них месть подсудимому: они приговаривают Мерсо к смерти не за то, что тот застрелил человека, и даже не за то, что не плакал на похоронах матери. Он не признал за ними морального превосходства. За бесчувственность отомстили единственному человеку в зале суда, который не скрывал о себе всей правды.

«Герой моего романа осужден за то, что не притворяется. …Итак, для меня Мерсо – поклонник солнца, уничтожающего любую тень. …Им движет глубокая непобедимая страсть – жажда абсолютной, незамутненной правды. …Я пытался изобразить единственного Христа, которого мы заслуживаем».

В первой части романа Камю скрупулезно описывает каждую, даже мельчайшую, ситуацию выбора, в которой оказывается его герой. Приготовить картошку на ужин или принять приглашение соседа и поесть у него?

И в большом, и в малом Мерсо всякий раз, когда говорит, произносит только то, что действительно думает. Но чаще принимает решение вовсе ничего не говорить. Вот фрагмент описания этой странности Мерсо (в переводе Наталии Ивановны Немчиновой):

«Вечером за мной зашла Мари. Она спросила, думаю ли я жениться на ней. Я ответил, что мне все равно, но если ей хочется, то можно и пожениться. Тогда она осведомилась, люблю ли я ее. Я ответил точно так же, как уже сказал ей один раз, что это никакого значения не имеет, но, вероятно, я не люблю ее.

      – Тогда зачем же тебе жениться на мне? – спросила она.

     Я повторил, что это значения не имеет и, если она хочет, мы можем пожениться. Кстати сказать, это она приставала, а я только отвечал.  Она изрекла, что брак – дело серьезное. Я ответил: "Нет". Она умолкла на минутку и пристально посмотрела на меня. Потом опять заговорила. Она только хотела знать, согласился бы я жениться, если б это предлагала какая-нибудь другая женщина, с которой я был бы так же близок, как с ней. Я ответил: "Разумеется". Тогда Мари задала сама себе вопрос, любит ли она меня? Откуда же я мог это знать?  Опять настало короткое молчание, а потом она пролепетала, что я очень странный человек, но, должно быть, за это она меня и любит, однако, может быть, именно поэтому я когда-нибудь стану ей противен. Я молчал, так как ничего не мог бы добавить, и тогда она взяла меня под руку и заявила, что хочет выйти за меня замуж. Я ответил, что мы поженимся, как только она того пожелает. Я рассказал ей о предложении патрона, и Мари заметила, что с удовольствием посмотрела бы Париж. Я сообщил ей, что жил там некоторое время, и она спросила, какой он.

Я сказал:

 – Грязный. Много голубей, много задних дворов. Все люди какие-то бледные.

Потом мы отправились в город и долго бродили по главным улицам. Попадалось много красивых женщин, и я спросил Мари, заметила ли она это. Она сказала, что да, заметила и что она понимает меня. После этого мы замолчали. Но все же мне хотелось, чтобы она осталась со мной, и я предложил пообедать вместе у Селеста. Она ответила, что была бы рада, но у нее дела. Мы как раз были около моего дома, и я сказал: "До свидания". Она посмотрела на меня:

 – И тебе не интересно знать, какие у меня дела?

Конечно, интересно, но я как-то не подумал об этом, и она, по-видимому, рассердилась на меня. Но, увидев мое замешательство, она опять рассмеялась и, потянувшись ко мне всем телом, подставила мне для поцелуя свои губы».

Немногословность Мерсо всегда объясняется одним и тем же: он выбирает, как бы поточнее назвать то, что думает в данный момент на самом деле. Поэтому сама жизнь, повседневное существование, в которое он погружен, хоть и с трудом, но поддается его самоконтролю. Но вот наступает момент, когда он попадает в руки людей, лучше знающих, как и что он должен чувствовать, говорить, раскаиваться и всячески изображать из себя человека, который понимает, что это значит – быть таким, как все.

Адвокат, прокурор, священник, судья – всё это люди, которые берут в оборот «постороннего», чтобы доказать ему, что совершенное Мерсо преступление – следствие гораздо более тяжкого прегрешения – бесчувственности и неготовности хотя бы изобразить раскаяние: да как же он смел не расплакаться на похоронах матери?!

Как читатель поймет впоследствии, первая часть книги – это скрытый вопрос, адресованный Альбером Камю каждому из нас: «С кем вы себя готовы отождествить? С Мерсо, безжалостно выдавливающим из себя истину, или с кем-то из окружающих его людей?» Этот вопрос часто задают нам писатели разных направлений и школ – Достоевский заставляет выбирать между преступником и следователем, провокатором и романтиком-революционером, Тургенев – между Герасимом и Муму, Кафка – между превратившимся в насекомое человеком и его семьей, Булгаков – между несчастной собакой, преобразованной в человека, и ее циничным преобразователем с говорящей фамилией Преображенский. Так и здесь.

Камю показывает, как в потоке жизни цепочка решений ведет человека, который не отказывается от своих шагов. Почему ты так сделал? Не знаю, но сделал так. Что ты имел в виду? Ничего. Цепочка случайностей, которая переплелась с моим стремлением к истине. Камю показывает, как человек заброшен в мир, которому ничем не обязан. Он и сам говорит, что главный герой книги – Солнце, то же солнце, которое будет толкать в гору Сизиф. Оно ослепило Мерсо и заставило совершить парадигматическое убийство-самоубийство, которое в постколониальной перспективе будет увидено так: «Застрелен араб, который резал колонизаторов, и вот колонизатор выстрелил в араба». Но главные действующие лица романа еще не знают таких слов, они карают Мерсо не за убийство человека, а в отместку за тот урок, который им пришлось от него получить.

Удивительно, что этим правом казнить люди наделяют самую бездушную из машин – государство и его служителей, в нелепой надежде, что уж я-то как-нибудь сумею увернуться или отвертеться. Ведь я знаю правила игры, знаю, когда приврать, а когда смолчать. Да и что вся эта ваша книжная премудрость перед лицом палача? Вот люди и подмигнули друг другу, да и отменили отмену смертной казни.