Гомоэротическая литература нашего времени

Филолог Гасан Гусейнов об умении вызвериться против кого-то и о том, почему путь к хрупкому миру человечности пройдет через отказ от гомофобии.

Гасан Гусейнов RFI

08:32

Гомоэротическая литература нашего времени

Гасан Гусейнов

Воспитание чувств, или постепенное очеловечивание бывшего совка проходит плохо. Да и когда теме любви было просто в нашей матерной стране? С еще не залеченной раны рывком содрали присохший бинт: кое-кто решил вернуться к советской практике травли представителей ЛГБТ сообщества — геев, лесбиянок, транссексуалов. Сейчас, в духе популярной в народе теории заговора, можно подумать, что обществу захотели и вообще вернуть старую советскую доблесть — умение вызвериться против кого-нибудь. Операция прошла успешно. Мозги трудящимся отшибли знатно, и следующему поколению воспитателей чувств придется объясняться с людьми, выбешенными до бесчувствия.

Вот к телезвезде причаливает инопланетянин с позывным «Захар». Инопланетянин подлетел к холодной звезде поделиться опытом — сперва он был писателем, а потом решил повоевать. На своей планете не задалось пока, ну, так на соседнюю планету можно высадиться и поделать там эту работу убийства. А потом уж к звезде — с отчетом. Она погреется горячей кровью, он блеснет в ярких лучиках. И инопланетянин «Захар» попался. Расселся вальяжно и начал давать показания.

Сигналы с телезвезды с прилипшим к ней «Захаром» слушает местное опчество:

— Вы убивали, Захар?
— Убивал.
— А что вы чувствовали при этом?
— Да ничего, работа такая.

Одновременно с этими откровениями говорящих звезд по вытоптанному и выбешенному постсовковому полю прошла видеозапись избиений и пыток в Ярославской колонии, ИК-1. Несколько лет назад это было отделение полиции в Казани, теперь вот — тюрьма в Ярославле. Если поставить видеокамеры во всех остальных ИКах ФСИНа, картина вызверивания и выбешивания будет такая, что и не поймешь, как исправить такое общество, с какой стороны подойти. В старину табак курили не орально, а ректально: считалось, что дым убивает глистов и прочую заразу.

Подсказывают, что все начнется, мол, с воспитания чувств. С ликбеза. Слово ликбез люди моего поколения узнавали раньше, чем, например, имя афинского холма Ликабетт, откуда открывается вид на древний город. Многие уже и позабыли, что ликбез — это акроним — «ликвидация безграмотности». А чем безграмотность отличается от простой неграмотности? Безграмотный — это тот, который должен был бы быть грамотным, но не стал им. Так дикарство отличается от просто дикости.

Началось это добровольно принятое на себя безграмотное дикарство с возвращения к советскому гимну, который воспел великое государство перед тараканом-человеком. Духовной пищи у этого государства для людей не было, и для начала ломанулись в гомофобию. Вот и обратный путь к человечности, думается мне, обязательно пройдет через отказ от гомофобии. Отказ шумный, веселый, как в прайд-парадах современных европейских городов, в которых люди шагают вовсе не потому, что сами они — геи, лесби, трансгендеры или еще кто-то, а просто потому, что ценят человеческое в себе и уважают его, такое хрупкое, в других.

Но начнется все это с языка. Не с истории Оскара Уайльда или Алана Тьюринга. Западный мир тоже очень долго шел или, лучше сказать, полз к осознанию, так сказать, старой новой телесности. Сначала — все больше метафорически. Первый роман на эту тему, который я, например, прочитал, был «Моби Дик» Мелвилла. Поначалу роман не стал раскрывать свою гомоэротическую природу, хотя все в нем — от бочек спермацета до присказок вроде той, что, мол лучше спать с трезвым каннибалом, чем с пьяным христианином, — должно было бы объяснять дикарю-школьнику 1960-х годов: этот мир слишком сложен и для твоего умишки, и для дикарского советского общества, гноившего людей с другими и, может быть, более тонкими чувствилищами, чем у тебя самого.

Русскому читателю только еще предстоит открывать для себя гомоэротическую поэзию ХХ века, катакомбную, перепрятываемую по сей день. Сколько было их, убивавших себя художников и поэтов. По крупицам придется восстанавливать этот мир. Хрупкий мир человечности, говоривший на русском языке. В 1920–1930-х на нем говорил в Париже Борис Поплавский. В те годы, однако, русский язык принадлежал не только гомофобной метрополии, но и эмигрантам, жившим в мире, где гомосексуализм считался болезнью или преступлением. А гуманизмом называлось только классическое образование. Тоже, конечно, вещь хрупкая.

Свистит над домом остроносый дрозд,
Чернила пахнут вишнею и морем,
Души въезжает шарабан на мост.
Ах, мы ль себе раскаяться позволим?

Себя ли позовем из темноты,
Себе ль снесем на кладбище цветы,
Себя ль разыщем, фонарем махая?
Себе ль напишем, в прошлое съезжая?

Устал и воздух надо мной синеть.
Я, защищаясь, руку поднимаю,
Но не успев на небе прогреметь,
Нас валит смех, как молния прямая.
(Борис Поплавский)

Сейчас снова многих спасает смех — саркастический, но и сардонический. Но сейчас, слава высшим силам, русский язык не принадлежит ни Российской Федерации, ни иному какому авторитетному цензору. Весной 2018 года в Черновицком издательстве под австро-венгерским названием MeridianCzernowitzInternationalLiteratureCorporation вышла на русском языке, кажется, первая гуманистическая книга о судьбе художника-гея, обербоссирера, или старшего лепщика на фарфоровом заводе.

Книгу написал уроженец Черновиц Анатолий Вишевский, несколько десятилетий преподающий в далекой Америке русский язык и литературу. В романе «Хрупкие фантазии обербоссиерера Лойса» центральный мотив — хрупкость человеческой жизни — всей, от фарфоровой фигурки до крепкого солдатского тела. Медленная, завораживающе и мучительно медленная жизнь осьмнадцатого столетия в центре Европы. Фарфоровая фабрика и придворная жизнь в Людвигсбурге. Запахи — от нежного аромата цветка до смрада нечистот и гноя — в тяжелых сумерках тогдашнего быта, творческая тонкость скульптора и — сигнал-привет от «Моби Дика»: девтерагонист романа — одноногий бисексуал Андреас — ангел, соблазнитель и угодник главного героя-мастера и его жены-кухарки. Друг-доктор, пользующий Лойса ректальным курением от геморроя. Вот, собственно, и все герои романа. Второстепенные персонажи — от Казановы до Вюртембергского герцога Карла Евгения — словно нарисованы художником на фарфоровом блюде.
Чтобы вжиться в эпоху и получше понять своих будущих героев, автор, помимо сохранных вещей для коллекции, покупал на ибее обломки фарфоровых фигурок, чашек и блюдец. Обломки кораблекрушения, выплывающие из исторического морока, они позволяют лучше понять и то, и наше время.

Русская обиходная речь — штука довольно загадочная. Те, кто называет мелкую житейскую неурядицу «гимором» или «гемороем», не преувеличивают ли они, вполне бесчувственно, значения собственных так называемых «проблем» на фоне настоящей болезни, настоящей беды?

Культя, превратившаяся в символ жизни, корпия для протирки зеркала, для подтирки зада и протирки потертостей на теле и шершавостей на фарфоре перед обжигом, — воспитывают чувства и даже немного закаляют человека перед встречей с бессмысленным зверьем на экране телевизора — с безмозглой звездой, с инопланетянином-убийцей, с садистами-тюремщиками. Правда, это противоядие — только ментальное. В реальной-то жизни от фарфоровых кукол остаются только обломки. Как прожить эту нашу эпоху, сохранив рассудок, совершенно непонятно.