Светер против лжизни: личный словарь Георгия Гачева

В своей еженедельной колонке о языке на RFI филолог Гасан Гусейнов вспоминает неологизмы Георгия Гачева (1929–2008) — мыслителя и писателя, всю жизнь посвятившего изучению и описанию так называемых национальных образов мира. 1 мая Гачеву должно было исполниться 95 лет.

Доктор филологических наук Гасан Гусейнов © Открытый Университет

1 мая 2024 года исполнилось бы 95 лет Георгию Гачеву. Возможно, в одну из следующих эпох русскоязычного пространства это имя воспрянет из забвения, в которым живет сегодня. Конечно, это еще не полное забвение, и еще живы коллеги Георгия Гачева по трем академическим институтам АН СССР, где этот писатель, мыслитель, добрый человек и создатель, как сам он с горькой иронией называл это, «философской отсебятины», проработал всю жизнь до самой смерти в 2008 году.

Эта смерть, эта нелепая смерть под колесами электрички совсем рядом с домом мыслящего человека, тогда, в 2008 году потрясла нас обоих — моего отца, который был сокурсником Гены Гачева и сохранил дружеские чувства к нему до конца дней, и меня, потому что мы нередко брели вместе то на станцию Переделкино, а то и на станцию Мичуринец, чтобы продлить завязавшийся разговор. Я написал тогда о Гачеве короткую статью в американскую энциклопедию русской культуры после 1945 года, и показал ему окончательный вариант, которым Георгий Дмитриевич был доволен. Она такая короткая, что ее, для порядка, можно целиком привести и здесь:

Гачев, Георгий Дмитриевич (1929) литературный критик и теоретик культуры, разработавший отчасти эзотерическую гипотезу „национальных образов мира“. Родился в семье музыкантов. Считает себя реконструктором национальных Космо-Психо-Логосов — ментальных комплексов, ответственных за органическое единство отдельных национальных культур (начиная с книги „Жизнь художественного сознания“ (1972). Разделяя органические концепции исторической жизни цивилизаций у Освальда Шпенглера и Льва Гумилева, считает, что пик культурно-исторического развития России пришелся на дворянскую культуру 19 века. Советская власть настолько истощила, по Гачеву, современную Россию, что культурно-историческое возрождение этой страны может произойти лишь на условиях ее дальнейшего сокращения в размерах. Основные труды Гачева могли быть опубликованы лишь после перестройки. „Ментальности народов мира. Сходства и отличия“, „Национальные образы мира“, „Образы Индии. Опыт экзистенциальной культурологии“, „Русский Эрос. Роман мысли с жизнью“, „Америка в сравнении с Россией“ и др.

Вернувшись в Москву в 2007 году после 17-летнего отсутствия, я нашел в Гачеве неожиданного собеседника, словно сбросившего советскую кожу доброго змия, который вдруг понял неприятную вещь: все советские годы он писал в стол, свободно и без особой надежды на публикацию, как бы для вечности. А тут вдруг советская вечность кончилась (по названию известной книги Алексея Юрчака), и ее сменило то самое быстрое время, о котором Гачев писал в начале 1960-х как о чем-то положительном. В размышлениях о так называемой литературе народов СССР Гачев выдвинул гипотезу «ускоренного развития литературы». В самом деле, писатели-выходцы из языков, еще вчера не имевших своей письменности, вынуждены были свою свеженародившуюся словесность ускорять до литературы, как бы имевшей традицию. Но они ведь знали, что традиции быть не могло…

От имени советской вечности официоз «трахнул» тогда Гачева по голове. Его перестали печатать, но каким-то чудом сохранили — как райскую птицу без политической зловредности. Но все могло бы сложиться и совсем иначе. К спасительным чудесам, охранявшим Гачева, относилась его семья. Жена Светлана и одна из дочерей, Анастасия, занимались русским мистицизмом, и это все чудом прошло по ведомству «национальных космосов», а не, например, по ведомству карательной психиатрии. Это сейчас легко говорить и писать, говорил он в нулевые, а тогда все могло в мгновение ока развернуться против человека.

Тем более, что Гачев еще и слова придумывал заковыристые, хотел обогатить русский язык, например, словом «светер», в котором дул бы дух светлого ветра. Он прислал мне свою лекцию, которую я пропустил в Москве, и там были такие слова:

У меня для русского народа есть такой неологизм — „светер“. Свет + ветер в одном слове. Душа русского человека — это светер, легкая, нараспашку. Он сын, а под ним водоземля, мать-сыра земля. Так что в русском человеке недостает огненности. Собственно, у стихии огня есть две ипостаси — жар и свет. В русском человеке свет — ипостась огня. А есть огневода — водка, которая тоже окормляет энергетикой. На моем символическом образно-понятийном языке это так…

Гачев был натурфилософом, иначе говоря — мистиком. Отсюда и его отношение к слову как к выразителю стихий. О «национальных образах мира» он писал, по собственному признанию, от имени четырех стихий — воды, земли, воздуха и огня. Эрос Гачев называл синтаксисом этого мистического языка. Так он смотрел на народы — и те, что населяли бывший Советский Союз, и те, что были разбросаны по глобусу. Человек добрый и открытый, он вчитывался в свою личную биографию — сына болгарина и еврейки, ставшего русским мыслителем и писателем. Правда, такого, что живет не на стрежне, а в каком-то особом измерении, где жил бы и жил. Но не получилось, потому что слово «космополит» было запретным. Испытывал настоящую боль из-за позднесоветского этноцентризма.

Народы сцепились ныне друг с другом, одержимые страстью к своей национальности, стремясь высвободить простор для своего именно особенного качества — чтобы ему привольнее в этом мире жить и проявляться. Но делают-то что? Самое одинаковое и абстрактное — смерть! Ей, всеуравнивающей абхазов и грузин, азербайджанцев и армян, — служат. Нивелировку и энтропию осуществляют, стремясь к своей уникальности! А цели какие ставят? Заиметь собственного Левиафана-государство, валюту, полицию — и чваниться на международных конференциях, т. е. стать КАК ВСЕ. Снова дивлюсь этому парадоксу, иронии неисповедимых путей Господних. И в усилиях этих, направленных на создание условий национального бытия, катастрофически как раз СЛОВО своё растрачивают, жертвуют и жизнями людей, и культурой, „лица необщье выраженье“ своё губят. И какие-то противные (простите!) стали люди и народы — в этом состоянии ошаления зверского. А были-то, виделись мне такими благородными: по-разному, но — прекрасными.

После нескольких десятилетий реконструкции «национальных образов мира» Гачев пришел к другим, новым прозрениям и старался не попасть в струю новой, как он ее называл, «лжизни». Лжизнь — слово с такой понятной этимологией. Почему-то очень гордился своими неологизмами. Обижался на своего, как он считал, ученика по этой части — философа Михаила Эпштейна, придумывателя новых слов, таких же красивых, как светер или лжизнь, но почему-то отвергаемых носителями языка…

По миновании советского строя многие спрашивали, а можно ли было вообще в этом вашем Советском Союзе прожить свободным человеком, заниматься только любимыми мыслями, писать только о самом заветном, но и неожиданно — о пестром, не сводимом всерьез ни к какой научной теории, ни к какому культурному синтезу, то о физике, то об итальянской или грузинской душе, то о Канте, то о каком-то дереве или животном?

Можно, можно было. Искусство доброго чудака — великодушно позволить другим подтрунивать над тобой. Кажется, я успел сдать в архив толстую папку с копиями отзывов на сочинения Гачева, отзывов, объяснявших, что написанное им и талантливо, и расширяет горизонт, и внушает читателю добрые чувства и глубокие мысли, но не может быть напечатано, потому что в текущей советской номенклатуре наук и литератур для этих текстов нет рубрики. Пишите, мол, товарищ Гачев, о чем хотите, но к читателю мы вас не пустим. В 1990-е — пустили, но было поздно: среда, для которой на самом деле писал Гачев, была распущена до нового призыва. На смерть его 23 марта 2008 года откликнулся Вячеслав Куприянов.

Памяти философа Георгия Гачева

Страдать оттого, что мыслишь,

Оттого, что мысль бесплотна

И с ней нельзя войти в более тесные

Плотские отношения, ею нельзя обладать единолично,

Ее желательно передать другому,

Зная, что нет подарка страшнее чужой мысли.

Но с чужой мыслью можно породить другие мысли,

Которые вырастут и о тебе скорее всего

Забудут. И вот внезапно вдруг оказаться

За пределами незавершенной картины мира,

Там где нет, возможно, ничего кроме

Чистого разума, темного, как Гераклит,

И, ни тебе русской думы, ни еврейского вопроса,

Ни сферы американских жизненных интересов,

Ни заботы о куске хлеба и рюмке водки.

Там тебя встретит, возможно, запредельный Кант,

Вращающийся среди звезд согласно моральному закону,

Оглядит твою пустоту критическим взглядом

И, возможно, спросит, почему ты не немец,

А, возможно, вообще ничего не спросит,

Потому что всё уже знает из того света об этом.

Не отнесется ли и он к тебе как к неизбежному

Бесконечному синтезу единицы,

Но единицы, возможно, из ряда вон выходящей?

Да, для Гачева действительно не подберешь никакого ряда. Однажды мы остановились у мостков через Сетунь — совсем рядом возвышался и серьезный железнодорожный мост. Рядом с пешеходными качающимися мостками он мог показаться каменным тяжеловесом, хотя, в сущности, был изящным архитектурным сооружением — аркой для встречи воды, а не мостом для железных эшелонов. За пределами обыденности Гачев в очередной раз увидел что-то необыкновенное, но вода шумела, но поезд гремел, и я ничего не расслышал.