Кадетство, или Укушенные богом войны

Филолог Гасан Гусейнов о кадетстве вместо детства и о том, как родители оправдывают жертвоприношения на алтарь Марса. 

Перед парадом кадетов, Москва, 6 мая 2019 г. Vasily MAXIMOV / AFP

В одном отношении столица Российской Федерации может считать себя «Третьим Римом»: в отличие от большинства других славянских языков, русские исправно пользуются римскими — латинскими — названиями месяцев. Сегодня как раз первый день первого месяца римского календаря, названный братоубийцей Ромулом в честь бога войны — Марса.

Пацифист в России — ругательство. А все марциальное очень даже ценится. В 2014 году для народа третьеримского учредили проект под названием «Кадетский класс в московской школе».

Некоторые родители испытывают умиление, когда их крошек обряжают в военную форму. Говорят, за шесть лет в Москве появились кадетские классы более чем в 200 школах, в эти классы записано больше 20 тысяч мальчиков и девочек.

Начинается это дело с 7 класса, но готовиться некоторые начинают с пятого. Директриса одной из московских школ употребила новое русское слово, сказав, что и у них «практикуется подготовка к кадетству».

«В 5-6-х классах ребята маршируют, разбирают автоматы — правда, не за секунды, так как силёнок у них не хватает, а также занимаются танцами и плаванием, сдают ГТО. До 7-го класса ОЗК они не надевают, а если наденут, то утонут в нем, поэтому начинают с противогазов».

После смотра строя и песни воспитанников кадетских корпусов со всей России, Москва, 29 марта 2019 г. Mladen ANTONOV / AFP

В общем, пока у одних детство, у других уже кадетство. Образовательная траектория смещается в сторону разборки автомата, прощального бала и военной службы. Одна девочка, кадетка Аэлита В., сказала корреспондентке, что вообще-то любит литературу, но ей хотелось бы как-то совместить эту свою любовь с военным делом. Аэлита надеется преподавать литературу в военном вузе. Но литература опасна. Даже художники-баталисты представляют себе апофеоз войны совсем не так, как радетели третьеримского кадетства.

Но мать кадета, сказала мне тридцатилетняя женщина, должна отдать своего сына народу — как Сикстинская Мадонна — своего младенца. Достоевщиной потянуло.

Беллетризацию жертвоприношения — вместо бога тут возникает народ, воевать за который должен школьник, наряженный в униформу с аксельбантами и лычками, — Достоевский вполне предчувствовал. Прозревший Степан Трофимович Верховенский в «Бесах» прямо-таки орет (капслоком дается этот текст в одиннадцатом томе ПСС Ф. М. Достоевского (Ленинград, 1974) с черновиками и заметками к роману: «СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ ПРОВОЗГЛАШАЕТ, ЧТО ШЕКСПИР И РАФАЭЛЬ ВЫШЕ МУЖИКА, ВЫШЕ НАРОДНОСТИ, ВЫШЕ СОЦИАЛИЗМА, ВЫШЕ НАРОДА, ВЫШЕ УДОВЛЕТВОРЕНИЯ НУЖД ЕГО, ВЫШЕ ПОЧТИ ВСЕГО ЧЕЛОВЕЧЕСТВА — ИБО ЭТО ПЛОД ВСЕЙ ЖИЗНИ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ, ВСЕ, ДЛЯ ЧЕГО НАДО ЖИТЬ, ВСЕ БЕЗ ЧЕГО Я НЕ ХОЧУ И ЖИТЬ». Так он отвечает сыну — Петру Степановичу, для которого «Стук телег, подвозящих хлеб человечеству, полезнее Сикстинской Мадонны».

Может быть, сдавая ребенка в кадеты, мамаша думает, что мыслит утилитарно. Что же она прочитала у Достоевского, что решила приделать к телу писателя голову Бакунина. По воспоминаниям Герцена, Бакунин (возможно, в шутку) предлагал бойцам мартовской революции 1849 года в Дрездене выставить против наступающей на баррикады саксонской армии Сикстинскую Мадонну: «Классическое образование офицеров не позволит им стрелять по Рафаэлю!»

Жертвоприношение на алтарь Марса некоторые оправдывают еще и тем, что, дескать, пусть лучше у мальчика в голове будут кадетские балы и маршировка, чем эта изнеженность и расхлябанность шпака, слабака, салабона, чем общаться в кругу всех этих гиков, фриков и ванилек, пусть лучше разбирает автомат Калашникова. И потом ведь — стрелять будет только он, а не в него!

Масленица в кадетской школе имени генерала Ермолова, Ставрополь, 29 февраля 2020 г. REUTERS/Eduard Korniyenko

Несколько дней назад, 26 февраля 2020 года, Дрезденскую галерею снова открыли после многолетней реставрации, и в зале, где висит «Сикстинская Мадонна», с противоположной стены смотрит на творение Рафаэля рыдающий Ганимед кисти Рембрандта.

До некоторой степени тут тоже совершается жертвоприношение. Но жертвоприношение, конечно, слишком чувственное. Несмотря на полет в лапах орла-похитителя, Ганимед исторгнут из мира смертных людей в мир богов. Был человеком — стал богом. Если бы не световое загрязнение, мы бы и сейчас вечерами могли созерцать силуэт прекрасного отрока, превращенного в созвездие Водолея. Но нам не до того. Да и Рембрандту было уже не до того. Мастер посмеивается над описавшимся от страха мальчиком, которому суждено стать не только возлюбленным Зевса, но и виночерпием всех олимпийских богов.

Спрашивается, да как посмели дрезденские богохульники разместить педофильское полотно величайшего из барочных живописцев прямо насупротив почти иконы Рафаэля? О чем должен подумать посетитель? Мы помним, что Василий Андреевич Жуковский, один из первых выездных русских писателей, при посещении Дрезденской галереи в начале XIX века жаловался, что рядом с Сикстинской Мадонной осмелились повесить шедевр Тициана — портрет Пьетро Аретино. И вообще, какое тут может быть соседство?

С одной стороны — бог, ставший человеком. Пусть и непорочно зачатый, он будет отдан миру на растерзание. И мир этот, увы, не станет лучше и не исправится за две тысячи лет. А с другой стороны — человек, ставший богом, всю последующую жизнь только и делавший, что ублажать богов. Да и сейчас, если присмотреться, Ганимед подмигивает из всеми звездами своего созвездия. В том числе, разумеется, и тем, кто рассматривает картины в Дрезденской галерее в первой половине XXI века.

Прообраз всех панков и эмо, ванилек 
и ламберсексуалов, этот развратный герой с картины Рембрандта, как и сам орел Юпитера, цинично намекающий не то на генералиссимуса Суворова, не то на самого императора всех русских композиторов — Чайковского, — ну вот куда, черт побери, может завести размышление о развеске картин в Дрезденской галерее наших российских туристов, попади они, по следам Жуковского и Достоевского, в великое собрание Галереи старых мастеров?

Перед всеми мамашами в полный рост встает вопрос, что делать с мальчиками и девочками. В первый день первого месяца древнеримского года кому-то из мамаш может показаться, что кадетство вместо детства — это как раз золотая середина между экстремистскими, если пользоваться современной терминологией, предложениями великих художников? Ренессансный мастер обнажает всю бездну страдания матери, сын которой будет убит римскими колонизаторами за попытку воззвать к человечности. А мастер барочный разоблачает порок, к которому простых смертных склоняет олимпийская мифология во всем ее историческом развитии.

А Достоевский писал в Дрездене «Бесов». Когда сегодня читаешь слова Степана Трофимовича «Жду Петрушу! Приедет ли мой мальчик? Мой добрый, милый мальчик?», слезы ведь навернутся на глаза.

И тогда совсем по-новому начнешь понимать слова, написанные Достоевским еще в 1861 году:

«Чем более человек способен откликаться на историческое и общечеловеческое, тем шире его природа, тем богаче его жизнь и тем способнее такой человек к прогрессу и развитию. Нельзя же так обстричь человека, что вот, дескать, это твоя потребность, так вот нет же, не хочу, живи так, а не этак! И какие ни представляйте резоны — никто не послушается. И знаете еще что: мы уверены, что в русском обществе этот позыв к общечеловечности, а следовательно, и отклик его творческих способностей на все историческое и общечеловеческое и вообще на все эти разнообразные темы — был даже наиболее нормальным состоянием этого общества, по крайней мере до сих пор, и, может быть, в нем вековечно останется…

И неужели вы, например, думаете, что маркиз Поза, Фауст и проч. и проч. были бесполезны нашему русскому обществу в его развитии и не будут полезны еще? Ведь не за облака же мы с ними пришли, а дошли до современных вопросов, и, кто знает, может быть, они тому много способствовали. Вот почему хоть бы, например, все эти антологии, „Илиады“, Дианы-охотницы, Венеры и Юпитеры, Мадонны и Данте, Шекспир, Венеция, Париж и Лондон — может быть, все это законно существовало у нас и должно у нас существовать — во-первых, по законам общечеловеческой жизни, с которою мы все нераздельны, а во-вторых, и по законам русской жизни в особенности.

— Но что вы нас учите! — скажут нам утилитаристы. — Мы очень хорошо и без вас знаем, насколько все это нам было полезно, как связь с Европой, когда мы вдвигались в общечеловечество; знаем очень хорошо, потому что мы сами из всего этого вышли. Но теперь нам покамест не надо никакого общечеловечества и никаких исторических законов. У нас теперь своя домашняя стирка, черное белье выполаскивается, набело переделывается; теперь у нас повсюду корыта, плеск воды, запах мыла, брызги и замоченный пол. Теперь надо писать не про маркиза Позу, а про свои дела…»

Эк, куда повернули утилитаристы. От детства к кадетству. От проповеди общечеловечества к проповеди суверенной нации. От проповеди мира — к проповеди войны. Вырывая и младенца из рук матери, и Ганимеда из страшного клюва Юпитера. А чтоб не ссал — оденут его в камуфляж. Главное — подальше выдвинуться из общечеловечества, оттуда, где Достоевский напрасно всматривался в глаза Сикстинской Мадонны. На нас смотрит Марс!