Почему Кафка взял верх над Кантом?

В дневнике Франца Кафки много удивительных страниц. На протяжении нескольких дней этот писатель и мыслитель, прочитывая несколько книг кряду, мог следить за какой-то одной навязчивой мыслью так пристально, что она и сто лет спустя в другом месте и при других обстоятельствах все так же требует ответа. Ведь не просто так на всех европейских языках этот наш мир в своих наиболее выразительных проявлениях зовется кафкианским.

Словом «кафка» пользуются и люди, которые никогда никакого Кафки и не читали, но есть у них в голове некоторое смутное – не представление даже, а предощущение чего-то такого вопиюще нелепого и бессмысленного. MICHAL CIZEK / AFP

08:25

Почему Кафка взял верх над Кантом

Гасан Гусейнов

5 января 1914 года Кафка задает такой вопрос:

«Почему чукчи не покидают свой ужасный край, в любом месте они жили бы лучше по сравнению с их нынешней жизнью и их нынешними желаниями. Но они не могут; все, что возможно, происходит; возможно лишь то, что происходит».

В последующие дни Кафка упоминает в дневнике круг своего январского чтения 1914 года. Тут и Вильгельм Дильтей («Переживание и творчество»), и Лев Толстой. Без всякого удовольствия перечитал он и собственный рассказ «Превращение». Кафка пишет 19 января:

«Очень недоволен „Превращением“. Конец читать невозможно. Несовершенно все, почти до самого основания. Рассказ получился бы гораздо лучше, не помешай мне тогда служебная поездка».

С переживанием «невозможной поездки» связан и самый короткий рассказ Кафки — «Соседняя деревня» (пер. Р. Гальперина):

«Дедушка, бывало, говорил: «До чего же коротка жизнь! Когда я вспоминаю прожитое, прошлое так тесно сдвигается передо мной, что мне трудно понять, как молодой человек отваживается ну хотя бы поехать верхом в соседнюю деревню, не боясь, я уже не говорю — несчастного случая, но и того, что обычной, даже вполне благополучной жизни далеко не хватит ему для такой прогулки».

А через три дня после размышления о чукчах Кафка возвращается к своеобразной своей этнографии и пишет (8 января):

«Что у меня общего с евреями? У меня даже с самим собой мало общего, и я должен бы совсем тихо, довольный тем, что могу дышать, забиться в какой-нибудь угол».

И еще через четыре дня, 12 января, очевидно, перечитав предыдущие записи:

«Разумеется, и для меня существуют возможности. Но под каким камнем лежат они? Бессмысленность молодости. Страх перед молодостью, страх перед бессмысленностью, перед бессмысленным расцветом бесчеловечной жизни».

Через несколько месяцев начнется первая мировая война, она мешает нашему восприятию дневника Кафки как сугубо личного документа. А вопрос-то остается.

Почему люди разного рода и племени не стараются убежать оттуда, где тяжело жить? Тяжело и в обыденном смысле слова — в какой-нибудь глубинке, откуда куда-то делись врачи («ухудшилось медицинское обслуживание»), да и в столице, где кому-то даже и хватает на жизнь, но морально тяжело. Например, многие признаются, что их одолело чувство беспомощности. Бывают же люди, которые не могут смотреть спокойно, как кого-то на их глазах ни за что ни про что избивают, пытают, приговаривают к тюремному заключению.

Еще таким людям бывает очень неприятно вот почему.

Работаешь не один год рядом с человеком, который о происходящем думает примерно так же, как и ты сам. Но вот приятелю твоему говорят (все имена, понятное дело, изменены, и за случайные совпадения автор не отвечает): «Слушай, а товарищ-то твой — не наш человек оказался. Болтает лишнее. Подводит всех нас. Большие начальники из-за него смотрят на нас косо. Денег дают меньше. А ты у нас растущий кадр. Надо бы нам избавиться от товарища твоего. И чем скорее, тем лучше. Сам знаешь, человек он пустой. И как ученый — ноль без палочки. А ты — звезда. И делать-то тебе ничего не придется. Просто проголосуй сердцем! Или вот подпиши письмецо, вот видишь — серьезные люди тут составили. Лев Львович, где там у нас ваш протоколец с осуждением безответственного смутьяна? Давайте его сюда. Да-да, тут вот Олежек у меня как раз сидит. Наш человек. И Александр Владимирович подойдет, он тоже возмущен этой безответственностью коллеги. В скором времени бывшего, конечно, коллеги. Сигналы-то и раньше поступали. И Константин Михайлович предупреждал, и Елена Эдуардовна, и Екатерина Евгеньевна. А мы не прислушались, пригрели на груди такую гадюку».

Может, решение оно и по-другому составляется да вычитывается. Некоторые для виду покочевряжатся, но — однова живем! — и подпишут. И даже сами начнут верить, что безответственность в наше непростое время — едва ли не худшее преступление.

И тут ты вспоминаешь, как Кафка, что ты и чукча, и еврей. Куда ни кинь, приходится выбирать что-то неприятное. На первый взгляд, конечно, евреям попроще: у тех всегда Израиль подмышкой. А нет — так от Германии до Америки — мир велик. Но ведь и у чукчей есть под боком близкородственная Аляска.

Почему же, спрашивает товарищ Кафка, почти никто не уезжает из этого своего неуютного мира? Может быть, даже если сами они не писали «Превращения», а только чуть более внимательно его читали, они действуют, как во сне? В глубоком сне, который увидел Грегор Замза. А во сне что главное? Главное во сне — детали, мелочи. Это вроде бы объединяет сон с явью: оба ведь состоят из мелочей. Но в реальности эти мелочи заслоняют от обыкновенного человеку так называемое главное, а во сне именно такая деталь способна это главное показать.

«Почему чукчи не покидают свой ужасный край, в любом месте они жили бы лучше по сравнению с их нынешней жизнью и их нынешними желаниями. Но они не могут; все, что возможно, происходит; возможно лишь то, что происходит. Что у меня общего с евреями? У меня даже с самим собой мало общего, и я должен бы совсем тихо, довольный тем, что могу дышать, забиться в какой-нибудь угол. Разумеется, и для меня существуют возможности. Но под каким камнем лежат они? Бессмысленность молодости. Страх перед молодостью, страх перед бессмысленностью, перед бессмысленным расцветом бесчеловечной жизни».

Почему перед молодостью? Причем тут молодость? Да ведь она и не обязана знать, что стряслось с этой страной, когда молодыми в ней были львы львовичи!

Норма советской молодости тех, кому сейчас идет девятый десяток, это — тюрьма и лагерь ни за что, это пытка — за несогласие оговорить себя и другого, это казнь — за слишком веселую улыбку, за насмешку. Особенно за насмешку над товарищем Сралиным. Тут осечек не бывало. Именно этот свой вчерашний кафкианский страх львы львовичи считают нормой жизни. Просто они о ней непростительно позабыли на старости лет, а теперь вспомнили. И теперь щедро транслируют свое знание молодым.

А как же Кант? Как сказало бы подрастающее поколение, Аристотель круче Канта. Потому что Аристотель правдивее. Вместо восторгов по невидимому и несбыточному — звездного неба давно не видно сквозь сияющий дым фар и фонарей, а нравственный закон дуракам и вовсе не писан, — вместо этого Аристотель говорит, что два стремления у человека не отнять — к знанию и к подражанию. В отличие от полового инстинкта, который у людей общий с плесенью или, скажем, с акулой, стремление к знанию и подражанию объясняет, почему не все, а только немногие и далеко не сразу принимают решение сделать возможное действительным и — сбежать из кафкианского мира.

Но они медлят, ведь им так хочется узнать, что же все-таки будет дальше. Они хотят самолично убедиться, что история не повторяется. Если повторяется, лучше было бы, конечно, сбежать раньше, но вдруг нет?

«Разумеется, и для меня существуют возможности. Но под каким камнем лежат они?»

Хвать, а под тем камнем уже не лежат, и под тем не лежат.

Потому что рядом — другие. Которым нравится подражать старшим. Вместо трезвого изучения старшего поколения, вместо прослеживания прискорбного маршрута его пресмыкательства, бессмысленная молодость берет у этого поколения уроки жизни. Потому-то вместо неокантианства и торжествует в наших краях неокафкианство.