«Вольдемар, я боюсь, что ты просто скучаешь»

В 2021 году будет отмечаться столетие «Приятельского письма Ленину», которое написал Аркадий Аверченко. А я бы отмечал этот юбилей каждый год.

Аркадий Аверченко фото: wikimedia.org

08:12

«Вольдемар, я боюсь, что ты просто скучаешь»

Гасан Гусейнов (подкаст)

Итак, в 1921 году Аркадий Аверченко опубликовал в эмигрантском журнале «Зарницы» открытое «Приятельское письмо Ленину». Написанное в Стамбуле незадолго до закрытия «Зарниц», письмо это чуть ли не наизусть знали многие старые верные поклонники «Сатирикона».

Читателям в бывшем СССР письмо Аверченко стало известно только с опозданием на советскую власть, а толкованием его, насколько мне известно, и вовсе не занимались. Между тем, оно по-прежнему содержит некоторые ключи к пониманию пружин многих нынешних общественных дискуссий, хотя давно уже нет на свете ни Владимира Ильича Ульянова, ни Аркадия Тимофеевича Аверченко.

А из двух-трех строчек письма Аверченко, как мне кажется, выросла за прошедшие сто лет едва ли не главная литературная и языковая драма нынешнего момента.

Свое письмо Аверченко отчетливо обозначил как реплику в старом споре. Начал этот спор Ленин, когда «стоял на балконе дома Кшесинской и кричал во всё горло:

— Надо додушить буржуазию! Грабь награбленное!»

Продолжил спор нарком просвещения А. В. Луначарский по прозвищу Лупанарский, который «жаловался, что я, дескать, в своём „Сатириконе“ издеваюсь и смеюсь над вами.
Ты тогда же приказал Урицкому закрыть навсегда мой журнал, а меня доставить на Гороховую».

Но вот прошло несколько месяцев, и оказавшийся в эмиграции Аверченко обращает внимание на попытку Ленина ввести так называемую новую экономическую политику.

«Много, много, дружище Вольдемар, за эти два года воды утекло… Я на тебя не сержусь, но ты гонял меня по всей России, как солёного зайца: из Киева в Харьков, из Харькова — в Ростов, потом Екатеринодар, Новороссийск, Севастополь, Мелитополь, опять… Севастополь».

«Ты знаешь, я часто думаю о тебе и должен сказать, что за последнее время совершенно перестал понимать тебя.
На кой-чёрт тебе вся эта музыка? В то время, когда ты кричал до хрипоты с балкона — тебе, отчасти, и кушать хотелось, отчасти и мир, по молодости лет, собирался перестроить.
А теперь? Наелся ты досыта, а мира всё равно не перестроил. (…)
Ты, Володя, слышал я, так запутался, что у тебя и частная собственность начинает всплывать, и свободная торговля, и концессии.
Стоило огород городить, действительно!
Впрочем, дело даже не в том, а я боюсь, что ты просто скучаешь.
Я сам, знаешь ли, не прочь повластвовать, но власть хороша, когда кругом довольство, сияющие рожи и этакие хорошенькие бабёночки, вроде мадам Монтеспан при Людовике.
А какой ты к чёрту Людовик, прости за откровенность!
Окружил себя всякой дрянью — и нос боишься высунуть из Кремля. Это, брат, не власть. Даже Николай II частенько раньше показывался перед народом и ему кричали „ура“, а тебе что кричат?
— Жулики вы, — кричат тебе и Троцкому, — Чтоб вы подохли, коммунисты.
Ну, чего хорошего?
Я ещё понимаю, если бы рождён был королём — ну, тогда ничего не поделаешь: профессия обязывает. Тогда сиди на башне — и сочиняй законы для подданных.
А ведь ты — я знаю тебя по Швейцарии — ты без кафе, без „бока“, без табачного дыма, плавающего под потолком — жить не мог».

А что теперь-то?

«И из Кремля нельзя выйти, — подытоживает Аверченко, — да и пивные ты все, неведомо на кой-дьявол, позакрывал декретом # 215523.
Неуютно ты, брат, живёшь, по собачьему.
Если хочешь иметь мой дружеский совет — выгони Троцкого, распусти этот идиотский ЦИК и издай свой последний декрет к русскому народу, что вот, дескать, ты ошибся, за что и приносишь извинения, что ты думал насадить социализм и коммунизм, но что это для отсталой России „не по носу табак“, так что ты приказываешь народу вернуться к старому, буржуазно-капиталистическому строю жизни, а сам уезжаешь отдыхать на курорт.
Просто и мило!
Ей богу, плюнь ты на это дело, ведь сам видишь, что получилось: дрянь, грязь и безобразие.
Не нужно ли деньжат? Лир пять, десять могу сколотить, вышлю.
Хочешь — приезжай ко мне, у меня отдохнёшь, подлечишься, а там мы с тобой вместе какую-нибудь другую штуковину придумаем — поумней твоего марксизма.
Ну, прощай, брат, кланяйся там!
Поцелуй Троцкого, если не противно.
Где летом — на даче? Неужели в Кремле?

С коммунистическим приветом,
Аркадий Аверченко.

P. S. Если вздумаешь черкнуть два слова, пиши: Париж, Елисейский дворец, Мильерану для Аверченко».

Конечно, у читателя начала XXI века, живущего вот уже двадцать лет при новом режиме, в голове пронесется целый вихрь принудительных ассоциаций, причем не только первого советского Вольдемара с Вольдемаром Вторым, формально уже постсоветским. Аркадий Аверченко пережил своего адресата всего на несколько месяцев, скончавшись в Праге от последствий операции весной 1925 года. Последняя важная нотка письма Аверченко из Константинополя — предположение, что писатель, успевший унести ноги из России, находится в куда большей безопасности, чем не только враги, но и верные слуги режима в Советской России. Несмотря на социалиста Мильерана во главе правительства Франции.

Ленин, как мы помним, не стал признавать своих ошибок. Да если бы даже он их и признал, узнать об этом его, Ленина, соотечественникам было бы никак невозможно. На смену Ленину пришел ведь вовсе не Троцкий, а Сталин, а с мумией Вольдемара Первого жителям России приходится жить до сих пор. Тридцать лет назад кончилась советская власть, двадцать лет живем при Вольдемаре Втором, а у Первого все тянется бессонная ночь в мавзолее. Тем временем, старые ошибки, на которые так талантливо указал Аркадий Аверченко, никуда не делись.

Мало того, к ошибке создания СССР в 1922 прибавилась ошибка попытки его воссоздания в 2014.

В начале двадцатых и еще лет десять после и в Советской России, и за ее пределами жили люди, которым взгляд Аверченко был вполне понятен. У него был свой читатель, который образовался отчасти стихийно. В 1925 году Александр Куприн в некрологе Аверченко объяснил, как вообще в те годы формировалось отношение к литературе, и почему умного Аверченко хотелось слушать. Да простит меня читатель за длинную цитату.

«Необходимо сказать, что русская читающая публика — очень диковинная публика. Низы её бросаются жадно на „Разбойника Чуркина“ и на „Макарку Душегуба“, и на Вербицкую, и на Бебутову, и на Ната Пинкертона. Сознательные, партийные верхи и до сих пор ещё склонны пожевать роман „Что делать?“, а также сочинения Засодимского и Златовратского. Это они, руководящие верхи, упорно отворачивали свой благосклонный решающий взгляд от молодого прекрасного Чехова.

— Помилуйте, рассказишки короче воробьиного носа. И потом, говорят, писал в каких-то там лейкинских „Осколках“? Мы, конечно, принципиально этих журнальчиков не читаем, всё равно, как принципиально не пошли бы в цирк. И потому, бросим говорить о вашем Чехове.

Однако есть среди русских читателей какая-то очень большая, но почти неуловимая середина — умная и независимая, — которая руководствуется лишь здоровым инстинктом и никогда не ошибается в выборе и оценке молодого автора. О Бунине ещё никогда не писали, а его две первые книжки широко раскупались.

Спросите у Тэффи, помнит ли она момент, когда она почувствовала общее ею восхищение, неизъяснимую атмосферу благодарности, преданности и доверия? Ручаюсь, не помнит. Однако, этот таинственный момент пришёл незаметно ещё в Петербурге, где о Тэффи не заикнулся ни словом ни один присяжный Стародум из тех, которые пророчили юному Чехову смерть под забором. Впрочем, и до сих пор о замечательном, драгоценном таланте Тэффи нет не только дельной книги, но и основательной, серьёзной статьи. Что поделаешь, смех, видите ли, одна из самых низших эмоций…

Аверченко сразу нашёл самого себя: своё русло, свой тон, свою марку. Читатели же — чуткая середина — необыкновенно быстро открыли его и сразу из уст в уста сделали ему большое и хорошее имя».

Что же изменилось всего за несколько лет после революции, в ленинско-сталинской России? А вот что: литература стала государственным делом. Началось насаждение правильных писателей, обслуживающих, в большинстве своем, представления начальства о том, как надо — писать, думать, действовать. А заодно и Чехова, и даже Куприна с Буниным, посадили посмертно в глубокие кресла классиков.

Тот круг, который Куприн называет «очень большой, но почти неуловимой читательской серединой», сузился, зато круг обслуживающих начальство — расширился. Давным-давно издохли и Ленин, и Сталин, и даже Хрущев с Брежневым отдали богу душу. И ведь никто их ошибок не разобрал, вот беда.

Хотя, что это я? Разве никто не послушался Аверченко в далеком 1921 году? Разве товарищ Сталин не отправил товарища Ленина на курорт, а еще через несколько лет товарища Троцкого — сперва в изгнание, а в 1940 и на тот свет?

Разве что читателей, которые могли бы пересказать прочувствованные слова Вольдемару нашего времени, товарищ Сталин нам не оставил. А нам остается отмечать вечно круглый юбилей послания Аркадия Тимофеевича Аверченко Владимиру Ильичу Ульянову.