Как не порезать друг друга осколками нашей оптики

В России затевается нечто чудесное. Пусть пока через пень-колоду: на фоне бешеного безумия телевизионных скабеевых и киселевых, соловьевых и шейниных разговор о политкорректности другим и быть не может. Но когда-то он должен был начаться, и вот он начался. На сайте «Такие дела» начали составлять лексикон неприемлемого. Прекрасные люди хотят изменить общество с помощью текстов.

Гасан Гусейнов RFI

08:09

Как не порезать друг друга осколками нашей оптики

Гасан Гусейнов

«Известный нам язык — это часто язык вражды. Многие люди — равно как и СМИ — спокойно говорят и пишут „бомж“, „колясочник“, „прикован к постели“, „шизофреник“, „гомосексуалист“, не имея в виду ничего плохого. Но эти и другие слова уже стали обидными, они отражают пренебрежительное отношение общества к самым разным группам людей, которые в чем-то „не такие, как все“. Мы убеждены, что язык, если и не определяет сознание, то точно на него влияет. Поэтому в своих попытках изменить общество мы хотим использовать язык, который поможет это сделать».

На протяжении уже многих лет язык вражды изучают Александр Верховский и его команда, занятые, в основном, этнофолизмами — словами-дискриминаторами, определяющими другого как низменного уродца.

А вот авторы проекта «Такие дела» держат на прицеле язык людей, не справляющихся с описанием болезней и состояний той части человечества, которая оказалась в трудном положении меньшинства. Меньшинства бывают, как известно, разные. По-хорошему, каждый человек — это букет миноритарных свойств. Сколько раз, вроде бы для краткости, кто-то в компании или издалека, будет назван «рыжим», «бомжом», «нашим япошей», «элкаэном»? И ведь, главное, без всякого желания со стороны говорящего унизить, оскорбить. Еще бы! «Да если б я пренебрегал и не уважал, стал бы я вообще заморачиваться-говорить об этих даунах или прочих инвалидах!»

В московской агломерации, где проживает четверть населения Российской Федерации, начался важнейший разговор о том, как не порезать друг друга осколками нашей оптики. Воспитанная тремя поколениями советских граждан техника превращения слова в ярлык, а ярлыка в клеймо, просто так, своим ходом, никуда не уйдет.

Приятель вышел из машины в желтом жилете и собрался забежать в магазин купить молока. Но получил удар в лицо: «Желтые жилеты» нам здесь не нужны!

Кажется, что за бред? Разве не в желтых жилетах ходят работники коммунальных служб, грузчики и многие другие работники, как сказали бы раньше, «низовки»? Именно так! Охранник увидел в очкастом человеке не одного из окружавших его правильных рабочих, а того, из телевизора, который в Париже и к которому московский холуй не может испытывать ни малейшей солидарности. Вот и к нему в магазин пытался проникнуть потенциальный левак-погромщик, притаившийся оппозиционный интеллигент в чистом свитере, с длинными волосами и намерением купить буржуазного молока.

Но «желтые жилеты» — далеко, в Париже. В Москве этот аксессуар, скорее, охраняет человека, скажем так, не совсем титульного вида от быстрой агрессии представителя власти. Если есть у него на груди табличка с именем или какой-нибудь жетон, то еще лучше. Потому что глаза представителей власти выхватывают из толпы людей по так называемому фенотипу. И тут же готово определение, не заставляющее вздрагивать других так называемых налогоплательщиков, законопослушных граждан.

Большие мастера фенотипии различают бюджетников и самозанятых, бизнесменов средней руки и чиновников, депутатов муниципальных и федерального уровня. Это все — люди. Но между ними шныряют инвалиды-колясочники, бомжи, бомжики и бомжихи, патлатые хиппи. Да-да, некоторые пуленепробиваемые жилеты знать не знают этой вашей самопальной социальной стратификации — от вчерашних хипстеров до сегодняшней винишко-тян. Да они и не особенно волнуют тружеников дубинки и шлема: кругом имеющие высокую промысловую ценность работяги — урюки и чурки, таджики и китайцы, азеры и ары, хохлы и азиаты. Да и средний бюджетник или самозанятый привык к прямому высказыванию. Считая себя представителем нормы, он старается поскорее определить соседа по маршрутке или в метро, просто прохожего человека, чтобы вовремя обойти, не задеть самому и не быть задетым.

Вот кашляет туберкулезник, вчерашний зэк.
Вот противный гей, вон ваще непонятная зверушка.
Вот мамаша бредет со своим дауном.
Вот слабовидящий слепой пытается палкой пробить себе путь. Да для них весь тротуар неудобными желтыми пупырышками испещрили. Вон, жирная баба шаркает, чертыхается — неудобно!
Вот еще толстяк в трамвай лезет. Ну не можешь поднять свою задницу, так не лезь с людьми в трамвай, бери такси.

Трудно нашему человеку описать другого со странностями. Во-первых, конечно, странный не я, который орет на прохожих и школьников, на детей и друзей. А странный вон тот — псих, наверное. Шизофреник. Чуть задумался, посмотрел в сторону? Аутист!
Заика! Нет, не зайка, а который заикается. Дефективный. Нормальные люди не заикаются.

Трудно нам, нормальным хамам, в окружении маньяков и шизы, невротиков и прочих пограничников-биполярников.
Откуда эта энергия ярлыкастого клеймения?

Ведь было время в конце 1980-х и в начале 1990-х, когда вдруг в людях проснулась новая вежливость и даже тактичность? Разве что в политическом жаргоне процветали грубости. Вспоминать ли тогдашний лексикон, согласно которому либеральная демшиза противостояла отмороженным нацикам-фашикам и красно-коричневому быдлу?

Может быть, нынешняя драма презрения к политкорректности в том, что взращивание собирательного правильного россиянина стало государственной работой телешоу, в которых нормой общения объявляется рык и рев. Искренность и откровенность в пропагандистской машине возможна только в форме крика, переходящего в рукоприкладство.

А спокойно, ровным голосом нести свою околесицу позволяется в стране только одному, ну — полутора человекам — президенту и премьер-министру. Людей, ни разу за двадцать лет не принявших участия в политическом диалоге с оппонентами, охраняют от разумной критики обученные лающие телеведущие надзиратели, которые словом-плеткой принуждают своих собеседников к визгу и плачу, рыку и блеву.

Постоянное созерцание этого контраста воспитало целое поколение людей. С одной стороны — благородные доны, вещающие с высоты в благоговейной тишине, а с другой стороны — ничтожные крикуны, собранные по милости телеведущих для обсуждения политической жизни, украинских выборов или половой жизни звезд.

В этой не осмысливаемой рамке человеку, повернутому к реальной жизни, бесконечно трудно искать слова, которые бы не ранили. Как, если вся государственная машина развернута на выращивание образа злого другого, если всю страну обступили, как нас уверяют, супостаты, желающие нам зла?

Может быть, изнутри, оттуда, где обыкновенные люди ходят по городу, и проклюнется человечность, не присущая государственной машине? Может быть, заметнее станут как раз внутренние языковые насильники и грубияны, домашние циники и садисты, для которых пытка — норма государственного управления?

Есть в словаре свои специфические странности, наверное, понятные посвященным. Мне, например, кажется совершенно невинным слово «влагалище», и, при всем уважении к авторам словаря, не совсем понятно, чем лучше латинская «вагина». Даже попытка объяснения, что, например, «член» относится к «пенису», как «чернокожий» к «негру», не вносит ясности в предмет. Еще Гегель объяснял, что латинские термины служат для терминологической фокусировки и смыслового сужения значения, тогда как слово на родном народном языке — немецком или русском — имеет в виду значение широкое и разговорное. Иначе говоря, вагина это вовсе не политкорректный заменитель влагалища, которое по-прежнему отлично обслуживает, например, ботанику. Да, есть люди, для которых само употребление такого слова означает вторжение в табуированную область пола в смысле гендера. Но о таких людях уже написаны книги — от неполиткорректного «Гаргантюа и Пантагрюэля» Франсуа Рабле до словарей Алексея Плуцера-Сарно или Владимира Елистратова: тут что ни слово, то нарушение. Так что в поисках обидного тоже можно переборщить.

Случайно ли, что проект ненасильственного словарика появился одновременно с введением в действие закона о необижании начальников? Наверняка случайно. В «Таких делах» для обиженных начальников особенно ценен раздел «Социально уязвимые группы».

«Срок дожития» или «кризисная семья», «старый сутенер» или «трудный подросток», «наркозависимый гастарбайтер» или «приезжий уголовник» — какие все это многозначные словосочетания! Как важно заменить их на какие-тоболее правильные, но не менее точные. И как хорошо, что самозанятая народная лексикография учит сограждан не прятаться от политической корректности в этот трудный для страны час.