Александр Даниэль: Демонстрация 25 августа 1968-го была протестом нравственным
25 августа 1968 года восемь человек вышли на Красную площадь в знак протеста против ввода советских войск в Чехословакию. Их звали Вадим Делоне, Константин Бабицкий, Лариса Богораз, Наталья Горбаневская, Владимир Дремлюга, Павел Литвинов, Виктор Файнберг и Татьяна Баева. Демонстрация восьмерых была предельно короткой, не успели они сесть на землю и развернуть плакаты с лозунгами, как к ним подбежали сотрудники КГБ в штатском и начали избивать участников и вырывать из их рук плакаты. Александр Даниэль, исследователь истории инакомыслия в СССР, сотрудник «Мемориала» и сын диссидентов Юлия Даниэля и Ларисы Богораз рассказал RFIо том, почему 1968 год стал переломным для правозащитного движения и почему — в отличие от советского — нынешний российский режим не оставляет нам выбора.
Опубликовано: Отредактировано:
Слушать - 22:02
Каким вы помните 25 августа 1968 года?
Могу точно сказать: в этот день я вернулся из Прибалтики. Я ничего не знал о планах матери. В 1968 году я окончил школу и поступал в Тартуский университет. 20 августа я уехал в Эстонию и вернулся обратно 25 августа уже после полудня. Поехал домой, мать дома не обнаружил, подождал ее немножко, потом стал выяснять, куда она делась. И довольно быстро выяснил у подруги матери Нины Петровны Лисовской, которая жила недалеко от нас. От нее я узнал, что мать намеревалась пойти на Красную площадь. Я поехал к Якиру (Петр Якир, участник диссидентского движения, в детстве прошедший через ГУЛАГ и почти треть жизни проведший в ссылках и лагерях. — RFI) узнавать последние новости о том, как все это проходило. Кое-что узнал, но главное, что в какой-то момент я сообразил, что ее наверняка арестовали. А раз арестовали, то должны обязательно провести обыск в доме. И раз должны провести обыск, а никого нет, то ее привезут на этот обыск. Когда я это понял, то схватил такси и поехал обратно домой. И точно угадал. Ее действительно привезли на обыск.
Это был первый для нее арест?
Да. И, в общем, последний.
Вы были готовы к этому внутренне, или для вас ее арест стал неожиданностью?
Нет. Когда я узнал, что она пошла на Красную площадь протестовать против вторжения в Чехословакию, я четко понимал, что ее арестовали.
Как вы это пережили в 17 лет?
Ну, как вам сказать? Как-то пережил. У меня уже подобный опыт был, у меня за три года до этого арестовали отца. Так что эмоция для меня была не новой.
Если бы вы заранее знали о том, что она идет на демонстрацию, и были бы в Москве в полдень, вы бы пошли на Красную площадь?
Не могу вам сказать. Это настолько гипотетический вопрос — как я могу на него ответить? Да, я жалел о том, что меня не было в Москве, что я не знал, и думал, что если бы я был в Москве, то, наверное, пошел бы с матерью. Но это же сослагательное наклонение — «если бы». А как оно на самом деле было бы, кто знает. Что сказала бы мать мне на это? Настоял ли бы я на своем, если бы мать сказала «нет, не ходи со мной»? Трудно предположить. Может, я побоялся бы в последний момент. Тоже возможно.
Справа от меня сидела Лара, у нее в руках было белое полотнище, и на нем резкими черными буквами — «Руки прочь от ЧССР». За нею был Павлик. Доставая плакаты, я сознательно протянула ему «За вашу и нашу свободу»: когда-то мы много говорили о глубокой мысли, заключенной в этом призыве, и я знала, как он ему дорог. За Павликом были Вадим Делоне и Володя Дремлюга, но их я видела плохо: мы все сидели дугой на краешке тротуара, повторяющего своими очертаниями Лобное место. Чтобы увидеть конец этой дуги, надо было бы специально поворачиваться. Потому-то я потом и не заметила, как били Вадима. Позади коляски сидел Костя Бабицкий, с которым я до тех пор не была знакома, за ним — Витя Файнберг, приехавший на днях из Ленинграда. Все это я увидела одним быстрым взглядом, но, по-моему, на то, чтобы записать эту картину, ушло больше времени, чем то, что прошло от мгновения, как плакаты поднялись над нами, и до мгновения, как они затрещали. Вокруг нас только начал собираться народ, а из дальних концов площади, опережая ближайших любопытных, мчались те, кто поставил себе немедленной целью ликвидировать демонстрацию. Они налетали и рвали плакаты, даже не глядя, что там написано. Никогда не забуду треска материи.
Когда читаешь книгу Натальи Горбаневской «Полдень», документальную хронику этой демонстрации, не может не вызывать восхищения то, как Лариса Богораз держится на этом процессе и как парирует обвинению и судье.
Да, она прекрасно держалась.
Вы помните ее в суде? Вам удавалось попадать на заседания?
Да. Я был на всех заседаниях, конечно. Я каждый день туда проходил и сидел там с утра до вечера.
Каким вы помните этот процесс?
Процесс я помню великолепной пьесой. Очень яркой пьесой характеров. Каждый подсудимый, все адвокаты, судья играли свои роли — и получился блестящий театральный ансамбль. Удивительным образом все адвокаты соответствовали своим подзащитным. Мать была очень похожа на своего адвоката Дину Исааковну Каминскую. Спокойная, логичная, непафосная. И, конечно, я понимаю, что обвинению с этими двумя дамами, Ларисой Иосифовной и Диной Исааковной, было трудно.
После судебного следствия Лариса Иосифовна отказалась от адвоката. Она сказала, что хочет свою заключительную речь произнести сама. Но она произнесла ее так, как ее произнесла бы Дина Исааковна, безусловно. В ее ключе, в ее стиле, в ее интонациях.
В октябре 1968 года Ларису Богораз приговорили к четырем годам сибирской ссылки. Ее отправили в поселок Чуна в Иркутской области. Горбаневская пишет о том, что у нее было «самое тяжелое положение из всех ссыльных». Ей было очень тяжело, она работала на лесокомбинате. Вы ездили к ней в ссылку?
Да, конечно. Ездил не раз. Я думаю, что ссылка отняла у нее изрядную часть здоровья и, может быть, сократила жизнь. Даже не столько ссылка, может быть, сколько этап. Длинный-длинный, более чем месячный этап в Восточную Сибирь. До своей Чуны она доехала 31 декабря 1968 года. Ее перед самым новым годом довезли до Чуны и выпустили в новый год.
«Самое тяжелое положение из всех ссыльных у Ларисы Богораз: тюрьма и особенно этап подорвали ее здоровье. В Чуне Иркутской области, куда ее направили, конечно, заявили, что ни о какой работе по специальности не может быть и речи: до последнего времени Лариса работала на лесокомбинате то подсобницей, то такелажницей, т. е. то таская, то перекладывая тяжеленные доски. Очень много времени она бюллетенила, поэтому почти ничего не зарабатывала и жила впроголодь. Когда она хотела перейти работать на почту, где требовался работник, милиция не разрешила этого. Наконец только недавно, после того как врач дал ей справку, что она нуждается в более легкой работе, Лара стала работать сушильщицей — эта работа, кажется, более автоматизирована».
По закону, для человека, приговоренного к ссылке, его срок определяется так: один день содержания под стражей засчитывается за три дня ссылки. Она пробыла под стражей четыре с хвостиком месяца, начиная с момента ареста 25 августа и до 31 декабря. Тем самым 31 декабря считалось, что она отбыла уже год ссылки. Так что 31 декабря ей оставалось еще три года ссылки.
Если говорить о роли этой демонстрации, Горбаневская пишет о том, что диссидентский круг и сочувствующие этому кругу люди считали ее бессмысленной, но постепенно их отношение к ней изменилось, они поняли ее необходимость.
Все немножко сложнее. В том кругу, который позднее стал называться «диссидентским» (тогда этого слова еще не было; гражданское протестное движение уже возникло и было на подъеме к августу 1968 года, но еще не имело своего названия; слово «диссиденты» — это уже слово начала 1970-х годов), для судеб этого движения, этого типа гражданской протестной активности, конечно, 1968 год имел переломное значение.
Если даже очень невнимательно пролистать несколько наиболее важных источников по этому периоду, то мы выясним, что на самом деле актов протеста против вторжения в Чехословакию в стране было очень много. Очень много. У меня сейчас в журнале «Знамя» как раз вышла статья по этому поводу. Я насчитал около 150 актов протеста, просто пролиставши несколько наиболее доступных источников. А на самом деле их было существенно больше, потому что я искал под фонарем. До меня еще около ста таких актов насчитали мои коллеги по «Мемориалу» в своих публикациях десятилетней давности. География этих протестов впечатляет — это вся страна. От Прибалтики до Владивостока и Южно-Сахалинска, от Москвы до Средней Азии. И социальная среда протестующих самая разнообразная. От чернорабочих до профессоров, преподавателей, будущих научных сотрудников разных институтов, включая даже представителей среднего партийного звена.
Так получилось, что протест восьми на Красной площади стал просто наиболее известным.
За счет чего? Потому что это Красная площадь?
Да, потому что это Красная площадь, потому что среди протестовавших было трое, даже четверо уже известных, имевших имя (допуская анахронизм, скажу «диссидентское имя») людей. Это Литвинов, Богораз, Горбаневская, Делоне. Их имена уже были известны и, соответственно, их протест моментально стал известен за границей, о нем уже в тот же вечер передавали по зарубежному радио. Они заранее позаботились о том, чтобы этому протесту были свидетели. Поэтому этот протест стал не просто актом, а актом-символом.
Для истории правозащитного движения эта демонстрация тоже какую-то особенную роль играет?
Это переломный момент для истории того протестного гражданского движения, которое позже стало называться правозащитным. Переломный вот в каком смысле. Понимаете, мы, и я в своих более ранних публикациях, были в плену некоторых формул, выработанных в кругу правозащитного движения уже после августа 1968 года. То, о чем пишет Наташа Горбаневская, это же не она сама придумала, это великолепно сформулировано в самиздатовской публицистической заметке Анатолия Якобсона, которой она заканчивает свою книгу «Полдень»: о нравственном сопротивлении, у которого нет политических целей и которое не ждет внешних последствий от своих поступков. То есть говоря языком философии (Якобсон не очень любил философию, поэтому он этого слова не произносит), об экзистенциальном протесте. Если совсем грубо — те восемь человек, которые вышли на Красную площадь не имели в виду, что их протест заставит Брежнева вывести войска из Чехословакии. Было бы смешно это думать, правда?
Да, но для них это было единственно возможным решением.
Да, именно так. Но в целом протестное движение 1966-1968 годов вовсе не было таким аполитичным — аполитичным в смысле равнодушным к перспективам. В субкультуре протестующих, которая вырабатывалась тогда же, проблема того, что будет со страной, дискуссия о том, куда идет режим, есть ли возможности его трансформации, есть ли возможности его конца, обсуждение его истории — все это было актуальными темами. Эти дискуссии были актуальными. 21 августа эту актуальность сняло. Все стало ясно и про суть режима, и про перспективы, и про то, что никаких перспектив нет. И, в общем, то движение, которое возникало до августа 1968 года, конечно, не было многочисленным, но оно имело определенную социальную базу или референтную группу не только среди интеллигенции, но и в населении в целом. К нему многие относились с сочувствием, и если бы не случилось августа, я думаю, что многие бы его поддержали. Так же, как многие поддержали перестройку, когда она началась. Но произошло 21 августа, стало ясно, что режим совершенно не намерен трансформироваться, ни меняться, ни кончаться естественной смертью. О революции мало кто думал, все-таки исторический опыт чему-то учит. 21 августа — это был момент для нескольких поколений людей. Все будет так, как было, у этого режима есть один идол, один кумир, одна цель. Это цель самосохранения. И более никакой цели у него нет. Но самосохраняться он готов любой ценой. И так будет всегда. Плевали они на международный резонанс, плевали они на декларируемые принципы международного коммунистического движения и т.д. У них была только одна, но пламенная страсть — сохранить власть.
Когда публика, сочувственно относившаяся к протестующим, поддерживающая их и негласно продолжавшая их поддерживать и позже, но уже неготовая сама встать в ряды протестующих, это поняла, кадровый резерв протестного движения резко сузился. Дело не в страхе, дело в бесперспективности. Большинство людей были не готовы поступать так, как поступила эта восьмерка на Красной площади. Потому что люди в массе своей не готовы содержать экзистенциальные поступки, поступки не ради конечных результатов, пусть может быть и не скорых, а ради самовыражения. Ради собственной совести. Попросту говоря, чтобы действовать, людям нужна надежда. А надежды не стало. Поэтому то правозащитное диссидентское движение, которое осталось после 21 августа, это сухой остаток того протестного движения, которое было до 21 августа. Это те немногие, которые продолжали протестную деятельность несмотря на то, что осознавали ее бесперспективность.
И здесь, конечно, напрашиваются параллели с нынешним временем, с мартом 2014 года.
Напрашиваются параллели, но я не политолог и не берусь сказать. Понимаете, тогда, в 1968 в августе месяце, мы поняли, что советская власть вечна, на наш век ее точно хватит, а может быть, и на век наших детей. Оказалось, что это не так. Что вечность укладывается во время жизни одного поколения. Сейчас нам кажется, что путинская власть опирается на сочувственную поддержку большинства населения. Так ли это, не знаю. Мне трудно судить, мало того, что я не политолог, я еще и не социолог. Но эта поддержка может растаять очень быстро при тех или иных поворотах событий. Понимаете, нам сейчас кажется, что путинская власть незыблема. Но кто знает? Как однажды сказал Андрей Дмитриевич Сахаров в одном из своих интервью, впрочем, это он кажется процитировал Карла Маркса, «крот историю роет незаметно».
Важно другое. Важно то, что сейчас впечатление той же самой незыблемости, той же вечности. Но несмотря на это впечатление, протестующих много. Их не восемь человек, их существенно больше. Что это значит? Может быть, они не разделяют моего ощущения отсутствия просвета, отсутствия надежд в сегодняшней ситуации. А, может быть, они научились бороться в отсутствие надежды. Не знаю, не берусь сказать.
Идет ли здесь речь тоже не о политической, а некоторой нравственной борьбе для этих людей — все равно, хоть их больше, немногочисленных, — которые выходят сегодня на площадь с одиночными пикетами и т.д.?
И одиночными пикетами, и довольно-таки массовыми демонстрациями.
Если говорить как раз о последних четырех годах, когда люди выходят не против результатов выборов, а в поддержку Олега Сенцова или на «Марш матерей».
Мне кажется, что тут надо говорить и о политической борьбе. Мне кажется, что у многих все-таки есть политические интенции в отличие от 1968 года и начала перестройки. И [речь идет] даже не о нравственном выборе. Просто невозможно не пойти. Понимаете, можно не пойти на демонстрацию, которая выдвигает те или иные политические лозунги. Например, «Долой Путина». Можно пойти на эту демонстрацию, а можно не пойти. Как мы в 2011-2013 годах, помните, ходили? Охота была — так ходили, неохота была — так не ходили. А как не пойти на демонстрацию в поддержку Олега Сенцова? Это просто невозможно. Жуть во мраке. Этот режим поступает с людьми так, что не дает выбора.
Как не пойти на демонстрацию против пыток во время следствия в политических делах? Во времена диссидентов политических не пытали, в брежневские времена. Не пытали, а сейчас пытают. Во времена диссидентов политических специально не убивали, или это было крайне редко, а сейчас убивают.
В советское время у людей был нравственный выбор: пойти или не пойти. Можно было не пойти и оставаться честным человеком. Как пишет Якобсон: «Я не говорю, что каждый из нас должен идти на демонстрацию». Можно было не ходить на демонстрацию, не принимать участия в правозащитном движении и оставаться порядочным человеком. А сейчас у нас нет такого выбора. Сейчас у нас выбор между нравственным и безнравственным. Каким-то образом протестовать против того, что делают с Олегом Сенцовым, все равно нужно. Просто потому, что нормальный человек, не какой-то особенно порядочный, а нормальный, не может выдержать этой мысли.
РассылкаПолучайте новости в реальном времени с помощью уведомлений RFI
Подписаться