Храмик капут или не капут?

Ценнейший, хоть и совсем маленький литературный «храмик» оставили два не успевших состояться писателя из русско-французского пограничья — русский офицер Александр Васильевич Чичерин, участник войны с Наполеоном, и Георгий Эфрон, погибший в самом начале жизни сын Марины Цветаевой и Сергея Эфрона Мур. Их литературная, творческая жизнь кончилась, едва начавшись. Их слабые спасенные голоса, вселяют ли они надежду, что и самая короткая, нелепо прерванная жизнь может напомнить о себе, что кто-то отыщет рукописи и, пусть с опозданием, принесет их ленивому читателю? В новогоднюю ночь так хочется надеяться.

07:39

Храмик капут или не капут

Гасан Гусейнов

Русский офицер Александр Васильевич Чичерин участвовал в мировой войне с Наполеоном и оставил дневник, изданный по-русски только полтораста лет спустя, в 1960-х. Очень огорчался, что первая тетрадь с записями попала в руки французов и пропала. А до наших дней дошел только отрывок с сентября 1812 по август 1813 года. Через несколько дней после записи 13 августа Чичерин умрет в мучениях от ран. Это случится в пражском госпитале. Читая записи Чичерина, невольно ищешь в каждой строчке предчувствия скорой гибели автора — и сентиментального, и храброго. Среди прочего бросается в глаза некоторая ребячливость Чичерина. Он много пишет о юношеских развлечениях на биваках, рассуждает об отроческих обидах.

Может быть, я не сказал главного. Как почти у всякого молодого русского аристократа того времени, родным языком у Чичерина был французский. И дневник свой он вел по-французски, потому что едва ли смог бы тогда выразить свои чувства по-русски. Как всякий документ прямого действия, адресованный автором одновременно и самому себе как памятка о собственной жизни, для составления будущих мемуаров, и читателю в веках, в которых Чичерин, немного зазнайка, свято верил, это еще и дневник несостоявшейся долгой жизни. Автор готовится к ней, ждет ее, учится размышлять так, как будто уже следующий день, и уж во всяком случае — год или месяц, принесет что-тограндиозное. Так же будет вести свой дневник сто тридцать лет спустя Георгий Эфрон — погибший в самом начале жизни сын Марины Цветаевой и Сергея Эфрона Мур. В отличие от франкофонного русского дворянина и офицера Чичерина, искавшего воинской славы, талантливый двуязычный Мур готовился к карьере русского писателя.

17 июня 1944 года Георгий Эфрон писал с фронта: " Завтра пойду в бой… Абсолютно уверен в том, что моя звезда меня вынесет невредимым из этой войны, и успех придет обязательно; я верю в свою судьбу, которая мне сулит в будущем очень много хорошего…»

Оба они — Александр Чичерин в 1813 и Георгий Эфрон в 1944 — попали, однако, в такую мясорубку истории, что только чудом спасенными рукописями как бы призраками вернулись к живым с живым словом. Дневники Мура вышли в свет спустя полвека после гибели автора при неизвестных обстоятельствах на фронте. Дневник Чичерина вышел в русском переводе Миры Иосифовны Перпер через полтораста лет после смерти автора, похороненного в Праге в братской могиле русских воинов.

Как писала переводчица, тетрадка с дневником Чичерина пролежала у кого-то от одной Отечественной войны до начала другой, пока не попала в 1941 году к московскому букинисту, а уже от него — в архив и на стол к переводчице. Чтобы перевести Чичерина на русский язык, Мирре Перпер пришлось «вновь и вновь перечитывать то Карамзина, то Фонвизина (это в его письмах к сестре я нашла „храмик“), то Радищева, то других авторов XVIII века — в поисках нужных слов». Вот почему из-под пера Мирры Иосифовны Перпер девятнадцатилетний Александр Чичерин вышел таким правдоподобным, хоть мы и знаем, что это не оригинал, а перевод с французского. В дневнике этом есть эпизод, который особенно интересен нашему многоязычному веку. Итак, 2 июня 1813 года.

«Капут», или Всеобщий язык

Мы разговаривали на днях о пользе всемирного языка, который облегчил бы сношения между странами; так вот, такой язык существует, и мы обязаны им опять же французам.

Я приезжаю в город, спрашиваю сукна, купец показывает мне образец, я хочу лучшего, но не умею объяснить это. Но вот то сукно уносят, и мое желание сейчас же исполняют.

Мой хозяин рассказывает какую-то длинную историю, я вижу, что он волнуется, разгорячается, ожидает моего сочувствия, но не понимаю его. Он говорит: «Капут», и вот я понял его и знаю, что он просит помощи.

Мне принесли хороших плодов, прекрасного печенья, я хочу выразить благодарность, нужно что-то сказать. «Не капут», говорю я ребенку, и он убегает вполне довольный.

Каждый день, совершая прогулку, я прохожу мимо сада Доротеи, вижу, как она работает там вместе с матерью, бросаю ей взгляд и улыбку; вчера, подойдя поближе, я сказал ей с обиженным видом: «Всё капут». Доротея, нежно улыбнувшись, отвечала: «Нет, не капут». Она меня поняла, я её понял, и с тех пор мы всегда рады встречам.

Позавчера мы впервые играли в мяч, в первый раз несколько офицеров собрались вместе, и радость не покидала нас. В час ночи мы все еще не расставались, толпа поселян, всеобщее веселье — все это являло приятную картину. Если бы к этому отнеслись всерьез, я охотно посвятил бы себя устройству таких забав, но одни опаздывают, другие забывают прийти, и дело не совсем идет на лад. Увы, скромные удовольствия, которые должны заменить нам развлечения столицы, чисты и невинны, но не настолько привлекательны, чтобы заменить в моих глазах те, которые я испытал в изящных гостиных Петербурга».

Пройдет сто лет, и в годы первой мировой войны уже не французское, а немецкое слово «kaputt» станет знаменитым и вполне освоится в русском лексиконе. Для Чичерина оно еще вполне французское, взятое из обихода картежников. Хотя и старый латинский корень чувствуется в французском глаголе capoter — разбить о скалы корабельный нос.

Стоит перед своими скалами и Георгий Эфрон. В 1940–1941 он старается стать советским, за войной между «германо-итальянским фашизмом» и «англо-французским империализмом» Мур следит, явно симпатизируя Гитлеру и Муссолини. «Немцы раздолбают Англию, и будет создана сильная фашистская Европа, которая пойдет против нас. Мы эту Европу раздолбаем, и произойдет революция в Европе. Вот каким мне кажется будущее». Свой, советский фашизм Георгий Эфрон вполне прочувствует только в эвакуации и опишет его, но на фронт он отправится с предчувствием, которое не сбудется.

Ценнейший, хоть и совсем маленький литературный «храмик» оставили два не успевших состояться писателя из русско-французского пограничья. Их литературная, творческая жизнь кончилась, едва начавшись. Их слабые спасенные голоса, вселяют ли они надежду, что и самая короткая, нелепо прерванная жизнь может напомнить о себе, что кто-то отыщет рукописи и, пусть с опозданием, принесет их ленивому читателю? В новогоднюю ночь так хочется надеяться.