Буковский: «Есенин-Вольпин создал концепцию правозащиты в России»

В среду, 16 марта, на 92-м году жизни скончался в США Александр Есенин-Вольпин. Он вошел в историю как философ и математик, один из лидеров диссидентского и правозащитного движения в СССР. Именно ему принадлежала идея организовать первый «митинг гласности», который состоялся в Москве 5 декабря 1965 года. В интервью RFI его соратник Владимир Буковский вспоминает о том, как они вместе готовили эту демонстрацию, почему Александр Есенин-Вольпин недооценен современниками в России и на Западе, а также о том, как он боролся не только за право выезда, но и за право возвращения на родину.

Владимир Буковский DR

Владимир Буковский:  Я знал Алика (прим. ред. — так называли Александра Есенина-Вольпина его друзья) где-то с 61–62 года. Мы много общались в Москве. Потом, когда я был уже в тюрьме, а он — в эмиграции, был какой-то перерыв. После моего освобождения мы продолжили общение. Мы с ним общались очень плотно и очень долго. Конечно, он мне запоминается в разных ситуациях, не только в одной конкретной. Это действительно очень крупный человек, недооцененный современниками. Вообще-то он создал всю концепцию правозащиты.

Сейчас, когда говорят «правозащита, права человека, правозащитное движение», совершенно не вспоминают, что ее первый сформулировал Алик Вольпин, и это было в начале 60-х годов. Пытались даже одно время уговорить Европарламент дать ему премию Сахарова, но так и не получилось — всегда было много кандидатов, это было спорно. В общем, несколько лет подряд мы его выдвигали на эту премию. А сама тематика, сама концепция стала настолько распространенной, что о ней рассказывают теперь, скажем, китайские диссиденты, совершенно не зная, откуда взялась эта концепция. Это универсальный ответ тоталитарному режиму, позиция гражданина. А демонстрации…

Он, конечно, был теоретик, он ничего не умел организовывать. Сказал, предложил эту идею, и мы взялись ее осуществить и осуществили. Вот, собственно и все. Я-то сам не попал на демонстрацию, меня КГБ арестовало за пару дней до нее, я уже сидел в психушке в это время. А их задержали, продержали несколько часов в милицейском участке. Его там о чем-то допрашивали и отпустили, потому что в то время еще не было статьи 190–3, которую потом специально из-за этого ввели в Уголовный кодекс. Сама демонстрация не считалась преступлением, хотя антиправительственных демонстраций не было с 1929 года. Последняя была организована троцкистами, когда высылали Троцкого, — это была последняя антиправительственная демонстрация.

Почему, на ваш взгляд, вклад Александра в правозащитную деятельность России не получил такой широкой огласки на Западе?

Мы, те, кто был в то время, знали роль Алика и относились к нему с глубоким уважением. А здесь не получил особого звучания. Понимаете, здесь не особенно обратили внимание. Вообще, вся правозащитная идея долгое время на Западе не понималась. Они не понимали, что мы делаем, им казалось это странным. «Вы что, хотите исправить советскую власть?» — говорили нам. Мы не хотели исправить советскую власть. Они не понимали, что другой позиции там нет. Поэтому его вклад в это дело, а он был, скорее, теоретическим, не нашел никакого признания.

Он сформировал всю концепцию гражданина, закона — мы должны опираться на закон, а не на идеологию, идеология и закон несовместимы. Он же был философ, матлогик, и он это все воспринимал через какие-то философские построения. Еще у него была проблема с самовыражением, он очень сложно говорил. Я думаю, всего несколько людей понимали, что он говорил — у него была сложная мысль, все время какие-то отступления. Он говорил, как пишет, делал постоянно сноски, отсылки. Поэтому слушающий его человек, если он не был в этом опытным, он не обязательно понимал, о чем речь.

Вы общались с Александром уже в последние дни его жизни?

Знаете, я в последний раз с ним общался несколько лет назад, когда был в Америке. Это было довольно давно, я ведь давно туда не езжу, а потом и сам заболел, последние два года я вообще никуда не езжу. Так что виделись несколько лет назад. Он уже был немного отчужденным. Он всегда был немного «вещью в себе». А как личность… Знаете, внешне он производил впечатление анекдотического рассеянного профессора, то есть мысль у него витала где-то совершенно в другом мире, о внешнем виде своем он совершенно не беспокоился, никогда о нем не думал, мог прийти в рубашке, одетой наизнанку.

Это был человек мысли, интеллекта, он жил интеллектом и в каких-то иных сферах. Его не интересовали обычные, бытовые вещи, он их не замечал. Как мыслитель он был очень глубокий, серьезным философом, и говорить с ним было очень интересно.

В 1972 году он эмигрировал в США. Как бы вы охарактеризовали его жизнь в эмиграции? Он следил за тем, что происходило в России, поддерживал связи с друзьями и членами диссидентского движения? Или все-таки был в изгнании, вдалеке от родины? Была ли у него какая-то ностальгия?

Вы знаете, он несколько раз ездил в Россию. Во-первых, в России была его мама, и он ездил ее проведать. Во-вторых, он общался с обществом «Мемориал», они его приглашали. Он довольно свободно к этому относился. Он был человеком, который не признавал всех этих ограничений. Он считал себя в праве ездить туда, куда ему надо. Право уехать и право вернуться он считал одинаковыми. Он еще в 60-е годы говорил, что нужно бороться не только за право выезда, но и за право возвращения.

Ему никогда не хотелось вернуться жить в Россию?

Он никогда на эту тему не высказывался. Я думаю, что нет. Он же был математик и все время занимался своей математикой. Только в последние несколько лет он перестал ею заниматься.

Когда вы с ним говорили о его правозащитной деятельности, о его вкладе, считал ли он свою роль выполненной?

Он не так ставил вопрос. Я не думаю, что он задавал себе какую-нибудь задачу и пытался ее осуществить. Нет, у него был другой подход: ты живешь — значит должен реагировать, ты гражданин страны, твоя задача — не нарушать законы и реагировать на нарушение закона другими.

Когда вы беседовали с ним уже во время последней встречи в Америке, обсуждали ли вы с ним ситуацию в современной России, сегодняшнюю правозащитную деятельность и как он оценивал ситуацию?

В такие детали мы с ним не углублялись, потому что я не был уверен, что он за ними следил. Он же уже жил очень изолированно. Насколько я понимаю, интернета у него не было, и он мог о многом не знать. Но общую ситуацию мы с ним обсуждали и, в общем, одинаково на это смотрели. Конечно, мы всегда эти параллели проводим и сравниваем, нам самим интересно, прежде всего, изменилось ли что-нибудь, добились ли мы чего-нибудь или нет. Конечно, такое сравнение производят абсолютно все. В принципе, различия, конечно, есть. Люди сегодняшние, молодые, не в курсе, они не понимают, что это был за режим тогда. Нынешний режим, конечно, на несколько порядков проще, чем то, с чем нам приходилось иметь дело, сегодня гораздо легче. Они это, конечно, не всегда чувствуют — как обычно, человеку кажется, что то, что у него, хуже всего и ничего хуже быть не может. Это, конечно, наивно. Сейчас гораздо проще.

По крайней мере практика помещения в психиатрические больницы сегодня не существует, как это было в советские времена. Что, в принципе, пришлось пережить и вам, и Александру.

Так, как в советские времена, она не существует. Но были вспышки, я помню, в 2007 году, когда я согласился на президентскую кампанию, это было одним из мотивов — надо было как-то сбить эту новую волну. Тогда пошли и психиатрические преследования. Их было с дюжину по всей стране, не так много. Но ведь, как известно, лиха беда начало. Нам удалось тогда эту волну остановить, и на какое-то время не прибегали к этому. А теперь опять стали прибегать, иногда я слышу, что бывают такие случаи. Вообще, конечно, нужно было осудить эту практику и виновных в ее применении, хотя бы лишить их дипломов, степеней, профессорских званий. Но ничего не было сделано, соответственно, искоренить эту тенденцию до конца не дали.