История вторая — Константин Гольденцвайг: «Я не хочу превращаться в диссидента»
В 2015 году сразу несколько российских журналистов сами приняли решение или были вынуждены оставить прежнее место работы. В рамках проекта «Журналисты: Кто ушел и обещал вернуться» Елена Серветтаз выясняет, как складывается профессиональная жизнь экс-корреспондента НТВ в Берлине Константина Гольденцвайга после увольнения.
Опубликовано: Отредактировано:
Слушать - 18:12
Константин Гольденцвайг: «Я не хочу превращаться в диссидента»
Константин Гольденцвайг был уволен с ТК НТВ после комментариев о президенте Владимире Путине в июне 2015 года. В своем Facebook он тогда написал, что ушел на «не дезинфекцию». Сегодня Константин работает для ТК RTVi из Берлина, пройдя перед этим почти классический путь мигранта, не став при этом ни «штатным диссидентом», ни «перебежчиком».
Константин Гольденцвайг: Я работаю журналистом, остался в профессии, или, можно сказать, вернулся к профессии, и это уже хорошо. Работаю на не очень большом, зато совсем негосударственном канале RTVi и освещаю события в Германии для русскоязычной аудитории и в Европе, США, Ближнем Востоке, и в России. Помимо этого, я периодически пишу какие-то статьи, делаю разовые или не разовые документальные проекты, работаю с российскими и европейскими СМИ, всего понемножку.
Я благодарен, что могу на своем родном языке заниматься своей профессией. Да, это означает гораздо меньшие технические и финансовые возможности. Да, это означает, что ты должен в принципе больше работать, потому что на тебе не только функции журналиста-репортера, но и функции продюсера, человека, который организует съемки, ищет героев и так далее — технически и финансово все стало гораздо сложнее. По-человечески, этически и профессионально все стало в разы лучше. Собственно, за что боролись, то и получили.
У многих было впечатление, будто за этим якобы спланированным демаршем стоял какой-то расчет – что сейчас я покаюсь на камеру, напишу пост в Facebook и сразу побегу трудоустраиваться в противоположный лагерь, куда-нибудь на радио «Свобода» или «Голос Америки».
RFI: Ты упомянул СМИ из России, что это за СМИ?
Это совершенно разовые вещи. Например, на днях — поскольку в Германии сейчас миграционный кризис — приезжали коллеги из ВВС, просили помочь им. Они делали большой репортаж, связанный с кризисом вокруг мигрантов. Чуть раньше были какие-то документальные фильмы, посвященные европейцам, иностранцам, которые открывают для своих соотечественников окно в Россию, знакомят их с культурой России — мы делали истории об этом. Еще, помимо этого, есть какие-то СМИ — тот же журнал Euromag, в который я писал.
В любом случае, времени меньше, чем работы. Это хорошо. Плохо, что в условиях, когда окно для русскоязычной независимой телевизионной журналистики максимально сужено, естественно, у тебя и инструментов гораздо меньше. Каждую свою командировку, каждую свою тему ты должен четко просчитывать, самостоятельно организовывать, тщательно взвешивать, что на это у тебя финансовые и временные ресурсы есть, а на это уже нет. Это ситуация, с которой сталкиваются все наши коллеги — не важно, сидят ли они в Германии или работают в Москве на канале «Дождь», РБК и так далее.
Некоторые из наших коллег еще до открытия французского канала «Спутник» и RT (Russia Today) решили для себя, что им выгоднее работать в Москве, пусть на кремлевских медиа, но они могли заработать на квартиру. Когда эти люди возвращались, у многих были трудности, когда они пытались устроится на работу в нормальных компаниях. Тем, кто вернулся до истории с Украиной, более или менее везло. У тебя не было такого, что говорили: «А, Костя работал на НТВ. Спасибо, нет».
Нет, у меня не было такой истории. У меня была, пожалуй, более неприятная история. Единственное, что во всей этой совершенно незапланированной мною истории полугодовой давности раздражало и раздражает, — сложившееся у многих впечатление, будто за этим якобы спланированным демаршем стоял якобы какой-то расчет — что сейчас я быстренько покаюсь на камеру, напишу пост в Facebook и сразу побегу трудоустраиваться в противоположный лагерь, куда-нибудь на радио «Свобода» или «Голос Америки». Ничего подобного, я никуда не побежал трудоустраиваться, никак не пытался эту историю использовать. Возможно, она в какой-то степени мне навредила, а в какой-то степени помогла. Это заставляет тебя работать совершенно с другой степенью ответственности, ты понимаешь, что не можешь признать, что один-два или три года порой занимался не тем, чем стоило бы, признаться в этом и отбелить свою репутацию.
Конечно, на тебя будут гораздо пристальнее смотреть, за тобой будут гораздо серьезнее наблюдать и чаще будут сомневаться в том, что ты выдаешь в эфир или газету, журнал. Соответственно, это заставляет тебя работать с гораздо большей ответственностью, заставляет трижды-четырежды проверить один и тот же факт, усомниться, а сбалансированно ли ты подаешь то или иное событие, отказаться от каких-то слишком, может быть, ярких, красочных, экспрессивных высказываний спикеров в угоду тому, чтобы это было более спокойно, взвешенно и объективно.
Сейчас, например, в Европе миграционный кризис, и это, конечно, огромная радость для редакторов, журналистов российского государственного телевидения, а для тебя это огромный вызов, потому что, с одной стороны, очень серьезный миграционный кризис, очевидные проблемы, когдагосударство зачастую не справляется, но ты ни в коем случае не в праве мазать это черными красками, так как это делают твои коллеги в Москве на федеральных каналах. Много таких тем, в которых в принципе сложно удерживать баланс, а тебе, с той ответственностью, которую ты несешь, и с тем прошлым, про которое помнишь ты и остальные, пускай этого прошлого наберется на полтора-два года, это сложнее. Вот, пожалуй, главное профессиональное последствие.
Мы сняли в этническом районе, где в основном проживают выходцы из Румынии, Турции, Болгарии, квартиру с двумя окнами, выходящими в колодец, со шкварчащей сковородкой за чьим-то окном, с криками детей и объявлениями полиции об очередном взломе. Это было очень поучительно, это продлилось полтора месяца.
Тебе еще повезло — ты ушел еще до того момента, как появилась «изнасилованная российская девочка», о которой говорил сотрудник «Первого канала» Иван Благой.
На самом деле, не очень уместно говорить, что мне повезло. Мне не повезло, потому что уже при мне была авантюра с Крымом, Донбассом. Уже при мне были санкционные войны. Мне повезло в том, что я сидел в Германии и был избавлен от освещения съездов партии «Единая Россия» и прочей профанации. Конечно, я не был избавлен от того, чтобы освещать какие-то неизбежные вещи, например, госвизиты президента и рассказы о том, что санкции нам нипочем, это Европа страдает. Конечно, от чего-то я увертывался, насколько это было возможно, и только изредка приходилось вляпываться. Так что нет, не могу поддержать этот тезис.
Как твоя жизнь сложилась в июне, когда на твоей карте оставалось 350 евро?
Во-первых, я живу не один, у меня есть семья — супруга, родные, друзья, которые поддержали. Это вообще очень здорово само по себе. Во-вторых, это исключительно полезный опыт, потому что от пребывания в стране в пробирочных условиях ты переходишь к проживанию в ней. Ты постепенно узнаешь, что простые немецкие граждане, твои коллеги-журналисты, тоже платят немалую страховку, оплачивают серьезную аренду жилья, что ты не можешь себе позволить жить в таких условиях, а можешь в других — на пять-шесть станций метро подальше от центра.
И ты понимаешь, что никакой трагедии в этом нет, просто ты все это время находился в совершенной теплице. Первые полтора месяца было достаточно сложно, мы с супругой и ребенком — поскольку мы не очень понимали, остаемся ли в Берлине, или переезжаем в какой-то другой европейский город, или возвращаемся в Москву — в ожидании, в этой подвешенной ситуации сняли у студента так называемую отпускную квартиру, в которую туристы приезжают на пару недель.
Поскольку у нас не было никаких документов — формально я нигде не работал, у меня в налоговом смысле не была легализована моя ситуация в Германии, я работал в российской компании — мы не могли ничего так быстро, срочно арендовать. Мы сняли в этническом районе, где в основном проживают выходцы из Румынии, Турции, Болгарии, квартиру с двумя окнами, выходящими в колодец, со шкварчащей сковородкой за чьим-то окном, с криками детей и объявлениями полиции об очередном взломе. Это было очень поучительно, это продлилось полтора месяца.
За полтора месяца мы определились, что мы можем остаться в Берлине, потому что есть предложения о работе. После этого переехали в совершенно нормальное жилье, появились какие-то долги — постепенно от них избавились. Сейчас мы живем, конечно, гораздо более скромной жизнью, чем жили прежде, но, если я сравниваю доходы московских коллег, я понимаю, что тяжело везде, разница заключается только в том, что я могу заниматься за эти очень скромные деньги тем, чем я хочу, а мои вчерашние коллеги в Москве или здесь, в Европе, продолжают подвергать себя этому добровольному членовредительству.
Твоя жена тебе никогда не говорила: «Костя, что ты наделал?» Получается, что ты уезжал из России в одни условия, и вдруг ты был вынужден пройти тот самый путь, который проходит любой мигрант, то есть ты прошел то, что не должен быть проходить. Она тебя не упрекнула в этом?
Моя жена — большая героиня. Вместо того, чтобы в чем-то меня упрекать, она, как и другие близкие и друзья, поддержала. Единственное, что нам было непросто морально, — что мы совершенно не собирались выносить мое увольнение в какую-то публичную плоскость. Это было непросто.
С другой стороны, после конфетти из грязи, поздравлений, проклятий и благодарностей в свой адрес, этих зашкаливающих вокруг эмоций, ты, наоборот, учишься как-то отсекать все это и слушать свой внутренний голос — а что я хочу в этой профессии сделать, чего бы я хотел достичь, чему бы я хотел научиться, что бы я хотел освоить заново. А в материальном, бытовом плане моя жена проявила себя как образцовая жена. Все равно, это нелепо сравнивать с теми условиями, в которых, например, в России живут журналисты в регионах. При всей этой истории мне писали многие коллеги, которые работают на ВГТРК, в других государственных, городских газетах. Представь, что ты сидишь где-нибудь в Екатеринбурге или моей родной Рязани и понимаешь, что то, чем ты занимаешься, это не журналистика, а куда ты пойдешь работать? Ты просто уходишь из профессии — вот их выбор. Поэтому при всех временных бытовых сложностях, через которые мы благополучно прошли, на это все грех жаловаться. Я живу своей скромной жизнью, учусь тому, что не успел освоить за последние два-три года, расту, буксую и совершенно доволен жизнью.
Мне повезло в том, что я сидел в Германии и был избавлен от освещения съездов партии «Единая Россия» и прочей профанации.
Тот информационный канал, которому ты дал интервью о Путине и санкциях, по-русски он звучит как «Феникс», они тебя не позвали в тот момент, когда поняли, что они «натворили»?
Никто ничего не творил. Почему сразу кто-то что-то натворил? Это позиция российского человека, которому кажется, что если журналист высказывает критическую точку зрения по отношению к властям, то кто-то что-то натворил. Меня никто напрямую не звал, я сам напрашиваться к немецким коллегам не хотел по очень простой причине: как мне кажется, я не хуже и не лучше, чем журналисты, работающие на немецком информационном канале. Просто я оказался в достаточно сложной этической ситуации, при которой, если бы я к ним постучался, это могло бы быть и ими, и наблюдателями вокруг воспринято как «продался, наговорил все, что нужно, все тщательно просчитал, стал перебежчиком».
Ты пока отказываешься работать с немецкими СМИ, потому что кто-то может не так понять тебя?
Я вообще свел всю эту историю к минимуму, отказался от всевозможных комментариев и интервью по состоянию на лето ровно для того, чтобы не превращаться в штатного диссидента. У меня есть такое резюме, мне кажется, что я умею делать это и это, а с этим у меня сложности, а в этом, наоборот, я преуспел. С этим резюме я пообщался с коллегами с RTVi, и они мне предложили работать вместе, освещать новости. Я сказал: «Хорошо, давайте попробуем». Полгода мы работаем, пока что мне нравится. Может быть, через полгода наши отношения выльются во что-то новое, может быть, они как-то изменятся, а, может быть, мы вернемся в Россию и будем все вместе.
РассылкаПолучайте новости в реальном времени с помощью уведомлений RFI
Подписаться