Оксана Васякина: «Нет насилия изощренней, чем то, что существует рядом с нами»

Имя поэтессы и феминистки Оксаны Васякиной стало в этом году одним из главных в пространстве современной русской литературы после того, как она получила премию «Лицей» за поэму «Когда мы жили в Сибири», опубликовала книгу «Ветер ярости» и устроила концерт в поддержку сестер Хачатурян. Анна Строганова встретилась с Васякиной на Иркутском международном книжном фестивале, организованном фондом «Вольное дело», и поговорила с ней о поэзии, феминизме, «кухонных боксерах» и борьбе с насилием с помощью литературных текстов.

Оксана Васякина ©Sophia Pankevich

RFI: Вы начали подростком писать стихи?

Оксана Васякина: Да, мне было 14 лет. И я написала рэп-песню. Это было очень смешно, потому что это была рэп-песня с философским смыслом — про время и про старость, но исполнить эту песню мне не пришлось. На сцене я просто замолчала и не смогла прочитать свой рэп. С тех пор я не писала тексты. То есть я писала стихи для прикладных целей — на закрытие каких-нибудь сборов, потому что я участвовала в школе социального успеха. А потом, лет в 19, я снова начала писать стихи. Они были немножко корявые, потому что я вообще не знала, что такое современная поэзия. В школе нам преподавали до Евтушенко, а дальше ты уже [отправлялся] в свое плавание. Понятно, что параллельно с Евтушенко была и другая поэзия, неподцензурная и очень важная, на которую я сейчас опираюсь.

В общем, я начала писать стихи и выкладывать их на стихи.ру, они там до сих пор лежат. Сначала я хотела их уничтожить, удалить страницу, но не смогла, потому что потеряла пароль. А потом я подумала, что это интересный документ, чтобы лет через двадцать посмотреть из каких стихов получились стихи, которые я сейчас пишу, или буду писать. И я решила, ладно, не буду удалять.

Это были рифмованные стихи?

Они были странные. Скорее расшатанные — там была нерегулярная рифма, нерегулярный ритм. Они были на какие-то современные темы — про мою жизнь и так далее. Потом я эти стихи показала (литературному критику) Лене Макеенко, с которой в этом году мы простились. Лена долго боролась с онкологией и 11 августа Лены не стало. В 2011 году Лена Макеенко устраивала поэтический фестиваль в Новосибирске (я тогда жила в Новосибирске). Он назывался «Поэмание» — слово это когда-то придумала Вера Полозкова. И позвала туда разных крутых поэтов, Андрея Родионова, Станислава Львовского, Дмитрия Кузьмина, группу «Орбита» из Риги, Марию Галину. Они устроили слэм, в котором я тоже участвовала — и то ли победила в нем, то ли заняла второе место. По итогам этого слэма, меня пригласили в Пермь. Там я не победила в слэме, но у меня случилась очень удачная социализация, я пила в пять утра водку в гостинице с московскими мужиками, и они, уже очень пьяные, говорили: «зачем ты сидишь в своем Новосибирске, если ты можешь приехать в Москву в Литературный институт, где живут бесплатно». Действительно, до сих пор Литературный институт имеет славу места, где можно бесплатно жить. Главное — поступить. В общем, я не будь дурой взяла и поступила в Литературный институт в этом же году. Экзамены я сдала плохо, но меня вытянула моя поэтическая подборка.

Оказавшись там, вы почувствовали, что нашли себя? Или это был прыжок в другую реальность?

Если честно, я почувствовала себя очень растерянной, потому что Литературный институт — это очень консервативное место, такой советский рудимент. А я прошла два или три фестиваля современной поэзии и думала, что в Литературном институте такой же фестиваль — просто круглый год, пять лет подряд. Выяснилось, что нет. Первые два месяца я просидела с открытыми глазами на первой парте, потому что в меня насильно впихивали античную литературу. Вокруг меня сидели девчонки и мальчишки, которые не поступили куда-то и поступили в лит, потому что им хватило баллов. Мне был уже 21 год, а все мои однокурсники были семнадцатилетние, после школы. Я чувствовала себя просто ужасно и не понимала, что я тут делаю. Но я подумала, ну ладно, раз поступила, надо, наверное, учиться. Первый год я благополучно училась и сдавала экзамены, а потом я попала в тусовку, которую иногда называют «новой левой поэзией». Нас было немного, в том числе Галя Рымбу, которая сейчас живет в Украине, Даша Серенко, Никита Сунгатов. Мы читали разных левых теоретиков. Мы еще тогда не знали ничего про феминизм. За нами ходили фсбшники, это как раз была Болотная.

Вы ходили на Болотную?

Ребята ходили на Болотную. Я приехала из Сибири и я не очень хорошо понимала, что такое протест. До этого я один раз была на пикете в поддержку Артема Лоскутова в Новосибирске, когда его первый раз посадили. Мне кажется, я была дезориентирована. Сейчас я хожу на все митинги, участвую в разных политических акциях.

Попав в эту тусовку, я почувствовала себя на своем месте. Там, конечно, не было вечного фестиваля, но была большая интеллектуальная работа, которая касалась не прошлого, как античная литература, а настоящего, и казалось, что еще чуть-чуть, и мы изменим мир.

В феминизм вы ушли в какой-то определенный момент? Произошло что-то, что привело вас к феминизму?

Я подписалась на какие-то паблики, начала читать. Меня вообще вопрос женщин волновал с детства. Я жила в постсоветской семье, где была бабушка, мама, тетя, тетина дочь и я. И с мужчинами там всегда все было как-то странно.

Папа был дальнобойщиком?

Да. До моих девяти лет он был таксистом, а потом они развелись, он уехал и стал дальнобойщиком.

И он был фигурой, которая то появляется, то…

То растворяется, да. Но с отцом-то еще все было ок, потому что это был мой отец, и, видимо, привязанность дочери к отцу работает, чтобы критический взгляд на ситуацию притуплять. А когда у мамы появился сожитель, который объективно был хуже, чем мой отец, потому что он бил ее, он пил, он жил за ее счет, я вообще стала задавать себе вопрос: «что происходит, почему мы так живем?» Когда я спрашивала, почему ты не можешь сказать ему «пока», выгнать его из дома и сделать так, чтобы он с нами не жил, она говорила «нет» — либо «я его люблю», либо «я боюсь остаться одна». Это тоже одна из важных постсоветских формулировок.

Мне было непонятно, почему я столько всего читаю, но читаю от имени мужчин, и не вижу литературы, написанной про меня, про мою бабушку, про мою маму и от моего лица. Есть классическая фраза: «хочешь прочитать книгу, которой нет, напиши ее». И я начала писать тексты про женщин в провинции — поэтические, прозаические. Они тоже были корявенькие. Галя Рымбу мне сказала: «Оксан, ты чего-то так много пишешь про женщин, ты, может быть, феминистка?». Я задумалась: «Хм, интересно, что же это такое». Я начала копать, докопалась до того, что приняла идентичность феминистки и просто начала, если так можно выразиться, практиковать феминизм в жизни.

Когда я писала «Ветер ярости», у меня шла мощная и долгая работа на психотерапии с вопросом насилия. Так совпало, что в то время, когда я размышляла о насилии, его природе и о том, как с ним справляться, начался флешмоб «я не боюсь сказать». Когда я уже дописывала эти тексты, я начала читать этот флешмоб, я поняла, что мое желание говорить об этом совпало с желанием говорить об этом многих женщин, потому что терпеть все это уже больше невозможно. Я, конечно, окончательно утвердилась в том, что я феминистка.

Когда вы пишите тексты о насилии, вы перерабатываете ваш личный опыт или вы уходите в сторону фикшн?

Я использую либо свой опыт, либо… В «Ветре ярости» есть большой текст с документальными вставками, и это всегда прямая речь. Опыт моей бывшей коллеги, которая рассказывает историю, как они девочками боролись с мальчишками, задиравшими им юбки в темных коридорах. История моей подруги-активистки и сотрудницы кризисного центра, которая рассказывает о том, как работает судопроизводство. Прямая речь моей матери, которая рассказывает о своем сильном потрясении.

Когда я была маленьким ребенком и жила в Усть-Илимске, любое насилие было нормализовано. В одном тексте у меня есть фраза:

учительница английского вела уроки в солнечных очках

и когда она улыбалась

разбитые губы начинали блестеть от выступающей сукровицы

Это единственная фраза, которая я выписала себе из этого текста, потому что она кажется…

Неправдоподобной. В это никто не верит, но у меня действительно была эта учительница. И не я одна это помню, у меня есть одноклассница, которая подтвердит эту ситуацию. Когда этот текст появился на «Кольте», единственный комментарий, который там был: «чего это она врет про училку». На самом деле, это правда.

История этой женщины так сильно запала мне в память, потому что она была периферийно связана с моей матерью. Это, видимо, была одна прослойка в городе Усть-Илимске — люди 30+, немного заблудившиеся, непонимающие, зачем они живут эту жизнь. Меня удивляло, что соседку постоянно бьет муж, мою мать постоянно бьет ее сожитель. Я всегда жила с историей, что мой дед, отец моей матери, когда они с теткой были маленькими, приходил домой… Вернее, бабушка приходила домой с работы — я сейчас говорю словами моей матери — он наматывал на руку вафельное полотенце и каждый день бил ее в комнате по грудям, по животу, но не по лицу, чтобы она могла ходить на работу — потому что он считал, что она ему изменяет. Когда они (мать с теткой) подросли, то дали ему отпор, и собственно поэтому бабушка с дедом развелись, мать сказала ему не приходить на ее свадьбу, она была мной беременна.

И потом сама же повторила бабушкину судьбу?

Да. Системность этого явления и постоянное воспроизведение этих сценариев меня ужасало. Я помню, мне было лет семь, я пришла на какой-то семейный праздник, там были бабушка, мама, тетя и сестра, мы ели курицу, я сидела, смотрела на этих женщин и поняла, что я – так – жить – не – хочу. Мне все равно, как я выскочу из этого ада, но я придумаю способ. Лет с восьми я пыталась придумать способ выскочить и в 17 уехала из Усть-Илимска, переехала еще, еще и еще. Доехала пока до Москвы.

Сложно придумать более изощренные способы насилия, чем то насилие, которое существует рядом с нами. Речь идет либо о какой-то патологии, насилии садистического характера. Условно говоря, расчленяющие маньяки — это отдельная категория насилия, за которую я не берусь в своей поэтической речи. Я говорю о том насилии, которое инкорпорировано в быт. Я верю в то, что через видимость насилия можно с ним справляться. Я знаю, что если постоянно говорить человеку, который совершает насилие: «Я вижу, что ты совершаешь насилие», то человек перестанет это делать — он будет бояться, потому что он видим. Все эти наши «кухонные боксеры», как поет Лена Кузнецова из группы «Позоры», спасаются тем, что все это видят, но никто об этом не говорит. А пока мы не говорим, этого нет.

И животные видят насилие, но животные не могут говорить о нем. А у нас есть способ социального воздействия на реальность — это язык и речь. Благодаря этому мы можем сделать явление видимым.

В тексте о насилии, который был опубликован на «Кольте», вы пишете о насилии, которое вы наблюдали в Усть-Илимске и сейчас вы сказали, что вы всячески пытались из этого вырваться. Но в этом же тексте вы пишете о поэте из литературной московской тусовки, который вас изнасиловал. Получается, вырваться нельзя?

Везде, где существует власть и иерархия, существует насилие. Я обычно говорю, что в литературной среде оно более изощренное. Часто не такое кровавое, не такое чудовищное в физиологическом смысле. Я хочу там (в этом стихотворении) найти слово, чтобы описать то, что произошло, и не могу. Юристы не назвали бы это изнасилованием, суд бы не назвал это изнасилованием, но то, что происходит, это часто работа власти, работа авторитета, принуждение или еще что-то.

В литературной среде есть кейс изнасилования, который до сих обсуждается, и я вижу, как меняется структура литературного поля. И это очень круто. Старые авторитеты начинают уходить. Возможно, собирать вокруг себя новые поля. Но другие люди, которые этих авторитетов боялись и смотрели им в рот, я вижу, что они перестают их бояться.   

Конечно, сейчас мы наблюдаем смену парадигмы. Пять лет назад я вообще не знала, кто я, зачем я и как, но теперь я очень хорошо понимаю, кто я. Я вижу, как мы качаем тему домашнего насилия, и как любят говорить феминистки, с божьей помощью, что-то сдвинется с мертвой точки. Я вижу, что «Домашний очаг» и Cosmopolitan пишут феминистские тексты — пускай это поп-феминизм, но это история про то, что дискурс глянца меняется. Это невозможно было себе представить.

И это — свидетельство тектонического сдвига?

Да. Cosmopolitan вместе с «Эксмо» выпускает и переводит феминистские книги. Но я понимаю, что у нас одна из самых больших проблем (в том числе потому что она касается меня) — это гомофобный закон 2013 года, который работает как зонтик. По нему можно и детей забрать у приемных родителей, и меня обвинить в пропаганде.

За последний месяц случилось несколько событий, связанных с ярким проявлением гомофобии. Например, высказывание Любови Соболь (юрист ФБК заявила в интервью Русской службе BBC, что она не одобряет гей-парады. — RFI), которая впереди планеты всей. С другой стороны — семья, у которой сейчас забирают детей, и которая прячется где-то в Европе. С третьей стороны, у нас в Театр.док на спектакль про каминг-аут пришли НОДовцы и пригожинские активисты и пытались его сорвать. Все это случилось буквально за последний месяц. Мне бы, конечно, очень хотелось думать в сторону ЛГБТ-повестки, потому что я понимаю, что, во-первых, у нас нет открытых лесбиянок в истеблишменте по понятным причинам и открытых геев, естественно, нет. Вообще эта тема никак не педалируется. Более того, на санкционированном, кажется, митинге была ситуация, когда стояла девушка с радужным флагом и к ней подошел другой активист и начал вырывать у нее флаг. То есть это, с одной стороны, институциональная гомофобия в виде ситуации с ребятами, у которых забирают детей. А с другой стороны, гражданская гомофобия. У нас есть гражданское общество и есть гражданская гомофобия.

С этим нужно что-то делать. Мне не очень страшно за себя, потому что я живу в достаточно благоприятной ситуации. Я — открытая лесбиянка, у меня в фейсбуке стоит статус, что я помолвлена с моей девушкой, в феврале у меня свадьба. Но я понимаю, что кроме меня есть огромное количество лесбиянок, которые живут в шкафу. И скорее всего, в той России, в которой мы сейчас живем, из шкафа они не выйдут, может быть, даже до смерти. А жить в шкафу — это социальная шизофрения. Днем на работе ты — милая хорошая девушка, придумывающая истории про мужа Петю, который везет тебя на шашлыки, а вечером ты — лесбиянка.

Одна из первых причин прошения убежища в Европе — это как раз ЛГБТ. Вы не думаете о том, что в свете происходящего здесь, вам придется уехать?

Пока мне никто не угрожает, я буду до последнего жить здесь. Просто потому что я невозможно люблю Россию. Люблю свою Сибирь, люблю эту страшную Москву. Я пишу на русском языке и для меня Россия — это та почва, на которой расту я как личность, как Оксана Васякина. Если я буду вынуждена покинуть страну в такой ситуации, для меня это будет большой трагедией.

Мне кажется, это будет самая большая потеря в моей жизни — потеря России. Мне бы все-таки хотелось, чтобы российские лесбиянки целовались на набережных. Это моя мечта. У меня есть очень старый поэтический текст про гей-клуб. Там я упоминаю фразу своей знакомой. Мы ходили в лесбийский клуб «Вольты» на Пушкинской площади в Москве, когда он еще был открыт. Туда пускали парней, и два очаровательных парня танцевали в обнимку и целовались под какую-то очень популярную песню. И Лена, посмотрев на все это, сказала: «Я мечтаю о той России, в которой на каждой сельской дискотеке будет танцевать такая пара».

Как получилось, что вы включились в кампанию поддержки сестер Хачатурян?

Когда 28 июля прошлого года в новостях появились заголовки «Три сестры убили своего отца», я подумала: «Господи, да я понимаю, почему они его убили». Любой женщине, которая часто сталкивалась с насилием, очевидно, что убили они его не потому что они просто спящего мужика решили чпокнуть. Они убили ради жизни, ради собственной жизни, ради жизни трех женщин, которые хотели быть счастливы. Они — обычные девчонки, которые хотели селфиться в инстаграм, пить молочный коктейль в «Старбаксе», покупать в «Заре» платья лилового цвета и красить губы. Это можно понять по фотографиям, которые доступны в интернете.

История сестер Хачатурян меня заворожила. Для меня это очень литературно-художественный, кинематографичный даже образ. Архетипическая тема. Я подумала, что я могу сделать, не будучи юристкой или политиком. Но, в конце концов, я хороший культурный менеджер и поэтесса, я могу делать культурные мероприятия.

Я предложила сделать литературный вечер. Это был клуб «Авангарден». Мы провели там чтения. Я примерно посмотрела по ротации — человек 500 было. И я подумала: «хм, хорошо».

Ко мне подошли мои подруги и соратницы феминистки и сказали, что еще не видели в России таких массовых мероприятий в поддержку жертв семейного насилия. И я подумала, что поэтесс и журналисток мы всех собрали, теперь нужно собрать музыканток подтянуть. И я с легкой руки сказала: «Мы сейчас еще концерт сделаем». В нем участвовали Pussy Riot, группа «Позоры», которая сейчас очень знаменита, группа «Ритуальные слуги». Мы собрали 176 тысяч рублей, Pussy Riot собрали сорок с чем-то тысяч.

Меня воодушевляют такие штуки. Я понимаю, что уличный активизм — двигатель всего, но мне не хватает радости что ли. А концерт — это история про радость. У всех музыкантов есть политически неангажированная аудитория, которую можно таким образом политически ангажировать. Конечно, если бы Алла Пугачева спела в поддержку сестер Хачатурян, мне можно было бы сразу уходить на пенсию. Или София Ротару. София Ротару и Алла Пугачева — моя следующая планка.