Ксенальгия на вывоз, или Партизаны и террористы

Есть у меня добрый знакомый, бывший студент, Серега Скворцов. Домашние задания он присылал мне с адреса Алекса Жаворонкова. Он объяснил мне как-то выбор этого псевдонима. Некоторых мальчиков и девочек я даже и не спрашивал, почему они выбирают для электронного адреса имена rozovypupsik2013 или blackswan666. Должно пройти некоторое время, прежде чем «Радужный Дракон» отпустит Никанора Иванова и позволит последнему если и не сполна насладиться, то хотя бы смириться с собственной прозаичной, как ему кажется, идентичностью. Подобно атавистическим жабрам, такая тяга к другому в большинстве случаев проходит или рождает псевдоним художника. Но не у всех, а у многих — не навсегда.

RFI/ G.Gusejnov

08:30

Ксенальгия на вывоз, или Партизаны и террористы

Гасан Гусейнов

Это свойство человека и его языка, которое является частным случаем ксенальгии — тоски по чужому, стремления быть другим. В языке оно выражено ассоциативными нормами: язык — это ведь вечное детство человечества, которое на «черное» отвечает «белое», на «нет» — «да», на «высокое» — «низкое». Ксенальгия очень понятна у человека, угодившего в меньшинство. Помню собственное детство в очень многонациональной, но преимущественно, конечно, русской московской школе. Классе в восьмом сосед по парте Дима Березин, каллиграф и вообще искусник, заметив, как я поежился, когда один из дядек-надзирателей из младшего технического персонала переврал мои имя и фамилию, усмехнулся: «Ну, ему бы легче жилось, если бы тебя звали Гена Сторожев, а у тебя бы, может, и весь кейф пропал!» Тогда, в середине 1960-х, мы говорили «кейф», а не «кайф». Кайф — не кайф, а только это имя — «Геннадий Сторожев» — я почему-то запомнил и часто задумывался над тем, почему именно его тогда предложил Димка Березин, следы которого я после школы потерял. А ответ пришел с неожиданной стороны — с героической и партизанской.

Было время, когда с героизмом, партизанами и разведчиками все было просто. Спасение отечества — это такая штука, которая никак не обойдется без героев. Есть, конечно, и чисто боевой героизм, когда солдат накрывает своим телом гранату, бросается на амбразуру, чтобы хоть ненадолго закрыть вражескому пулеметчику обзор, или — под танк со связкой гранат. Но есть и другие герои, среди которых партизаны и разведчики занимают первое место. Это — героизм медленный, требующий от протагониста поистине страшного, врагу не желаемого перерождения личности. В фильме «Семнадцать мгновений весны» артист Тихонов был ведь не только Штирлицем и Исаевым, но и господином Вользеном. Один раз сменив для хорошего дела личность, едва ли можешь остановиться. Хорошо себе представляю рассказ Штирлица Мюллеру где-нибудь в Аргентине в середине 1960-х.

— Ладно Вользен, но у меня ведь и русская маска была.
— Да ну, и Шелленберг не знал?!
— Куда ему, если даже ты не знал!
— Ну, не томи!
— Maksim Maksimowitsch Issaev!
— You made my day, Max!

Однако, шутки в сторону, тем более — несмешные.

Какое отношение все это имеет к нашей сегодняшней каждодневной, можно сказать, угрозе? Не все же на свете предатели-агенты! И не каждый человек играет с другим именем как с желанным.

Нет, не все. И играют, конечно, не все.

Но очень много таких, кто не находит выхода из своей, извините за выражение, текущей идентичности. У большинства, скорей всего, ксенальгия, даже хроническая, протекает не очень заметно. Люди переносят ее на ногах, удовлетворяясь, вместо реального горного или морского пейзажа за окном, фотообоями. Но есть ведь и такие, кого начинает смущать бешеное разнообразие предложений. Этих жизненных опций много. Их, как теперь говорят, «столько много», что глаза разбегаются, но «по жизни-то» все они пролетают мимо, мимо, мимо.

Если ты палестинский араб, у тебя мало шансов в Израиле да и кое-где в Европе.

Если ты узбек в Киргизстане, тебе лучше уехать в Москву или в Ленинград, где у тебя тоже будет не так уж много шансов, и все будут называть тебя кыргызом, будь ты трижды узбеком.

Если ты таджик из Узбекистана, тебе тоже лучше поехать в Москву или Ленинград, где тебя будут называть узбеком, будь ты трижды таджик.

Если ты чеченец в Чечне, но не вписан там в круг близких к кое-кому, то тебе лучше уехать в Европу, где тебя будут называть русским или мусульманином. Но русским ты быть не хочешь. И ты становишься мусульманином. Не исключено, совсем не исключено, что тебе станет обидно сразу за все — за лицемерие Запада, за коварство России, за низость третьего поколения борцов за независимость: эпоха орла кончилась, когда убили Джохара, эпоха льва кончилась, когда убили Аслана, эпоха волка кончилась, когда убили Шамиля, а в эпоху шакала тебе предложили выживать одному — без семьи, без детей, без ничего. Ты и хотел бы быть другим, но этим другим можно стать, только прервав свое нынешнее плачевное состояние. Только вернув отнятое достоинство.

Страшно тому, у кого есть любовь к такой странной ценности, как общая вера или общее отечество. Ему легче прервать собственную жизнь ради устранения жизней врагов и обидчиков. Тем более, когда рядом нет человека, который мог бы растолковать на пальцах, что тут логическая ошибка, что это не любовь к бессловесной сущности — народу, Родине, вере, — а только горькая зависимость от пустой словесной гильзы.

Легко тому, кто не связан узами любви с абстрактными ценностями, с народом или родиной, с идеологией или с верой. Такого человека не заставишь быть героем или самоубийцей ради того, чтобы погубить как можно больше врагов своего божества, своего бессмертного отечества. Прерыванием жизни — дать этой жизни смысл? Разве это возможно? Конечно! Все зависит от установки, от формулы прерывания. Если эта формула — подвиг, то становящийся героем, полубогом, уходящим в вечную память слабого большинства с удовольствием заберет с собой врагов, или тех, кому в этой жизни повезло куда больше, чем тебе самому — прижатому к стенке, презираемому в собственной сущности.

Вот почему так опасно живут те, кто думает, что своими прикольными рубашечками и кроссовками, лифтами и полетами в Арктику, яхтами и виноградниками они вызывают только зависть и ненависть. Конечно, есть слабаки, которым хотелось бы поменяться местами с обладателем всех этих едва ли заслуженных и уж точно не заработанных и не унаследованных богатств. Такие и завидуют, и ненавидят. Но ксенальгия — тоска по чужому — замещает зависть и ненависть презрением и бесстрашием. Из этой-то горючей смеси и вырастают тот героизм и та партизанщина, культом которых прикармливают всех своих питомцев-неудачников религиозные учители и учебники героической истории народов. Воры справляются с ненавидящими их завистниками, но перед презирающим бесстрашием и самая хитроалчная вип-персона бессильна.

Когда революционный матрос приходил вырвать зоб помещику или попу, он делал это, движимый отнюдь не желанием самому занять место «мироеда». Тот, кто шел вырвать зоб врагу, шел убивать дяденьку как выродка, как позор рода человеческого, а вовсе не потому, что собрался подготовить местечко для своих друзей и близких. Месть за унижение не считает подвигом тот, кто не испытывает особых чувств к своей родине, к народу и, тем более, не уверен в наличии бога или черта. Но тот, кто любит высокое, может предстать во всей красе — и сам перед собой, и перед своей ничтожной виноватой жертвой, и перед так называемыми невинными жертвами, — предстать как сила самой природы, как длань этого самого предполагаемого бога или черта.

Серега Скворцов легко сменит адрес и простится с Алексом Жаворонковым, как я когда-то простился с Геной Сторожевым; а уж Розовый Пупсик и Радужный дракон найдут счастье в жизни, повзрослев. Но тот, кто идет в города партизаном, только крепче стиснет зубы перед выходом на авансцену новейшей истории террора — как Ильич Рамирес-Санчес. В советской России эту породу истребляли лет тридцать, но на дрожжах продолжает подыматься новое тесто.