Канны окаянные
Мы познакомились с ним ровно 20 лет назад. Так что у нас нынче юбилей. 20 лет вместе, и он был у меня первым. И все 20 лет отношения наши с ним только усложняются. Беда в том, что я, хоть часто ненавижу его, раздражаюсь и желаю провалиться в самый центр Земли, чтобы уже никогда оттуда не вернуться, — я его люблю. Странною любовью, но люблю. А он меня — нет. И ему нет дела до моих печалей и радостей.
Опубликовано:
Слушать - 07:36
Канны окаянные
Да, чтобы не было путаницы — речь идет о Каннском фестивале, который вчера как раз открылся на Лазурном берегу. Для меня он — двадцатый. У нас уже долгая история отношений. Итак — лирическо-ностальгическое.
20 лет назад поехать на Каннский фестиваль — несмотря на то, что народ уже ездил по заграницам активно — считалось чем-то нереальным. Когда я говорила, что редакция отправляет меня в командировку на Каннский фестиваль, собеседник едва удерживался от обморока. «Как тебе удалось туда пробраться?!» — спрашивали меня со смесью зависти, ужаса и пиетета. Хотя «пробраться» туда, будучи журналистом одного из ведущих ежедневных изданий России, было совсем не трудно — пиши заявку, жди подтверждения аккредитации, раскручивай редакцию на внушительную сумму — и вперед. Но 20 лет назад российская журналистика еще не проторила туда дорогу.
До Канн у меня не было фестивального опыта. Если б я знала, с чем я столкнусь в Каннах, наверное, еще сто раз подумала бы.
Главное ощущение от первых каннских дней: безумно страшно. Страшно, что ты что-то пропустишь, страшно, что куда-то не попадешь, страшно, что не успеешь до утра написать текст в газету, а если успеешь, то проспишь первый фильм, который тут начинается возмутительно рано — в 8:30. Бесконечная тревога. В результате я смотрела до семи фильмов в день (надо ли говорить, что все они очень скоро перепутались в моей несчастной голове?), на сон я отводила себе не больше двух часов в сутки, а от недосыпа и беспокойства у меня пропал аппетит. И это было единственное, что радовало меня в том далеком мае.
На шестой день, в самой середине фестиваля, недосып и тревоги дали о себе знать — я провалилась в сон на городской лавочке, куда меня увлек исстрадавшийся организм присесть хоть на пять минут, приостановить эту бешеную гонку. Солнце стояло в зените, был прекрасный средиземноморский майский полдень. «Мадам, вам плохо? Что случилось?» — квохтанье двух престарелых подружек на французском привело меня в чувство. Оказывается, я крепко заснула, продолжая прямо сидеть на скамейке, вглядываясь вдаль. Не исключено, что я заснула с открытыми глазами. А может, это был обморок — не знаю. Сколько я так проспала — не скажу, но солнцу в зените много и не надо было. Сердобольные подружки цепко схватили меня и потащили в ближайшую аптеку, где мне продали дико дорогую и дико неароматную мазь, которой велели смазать лицо. Лицо, как выяснилось, получило серьезный ожог. На ночь я смазала физиономию. Утром вместо красной сожженной в лоскуты кожи на лице (точнее — на том, что от него осталось) образовалась темно-коричневая короста. Я побежала в ту самую аптеку. Аптекарь страшно обрадовался: «Мадам, поздравляю, это шаг к здоровью! Волшебная мазь, правда?»
Два дня я ходила с темно-коричневым сморщенным жестким лицом, напоминавшим сушеный инжир в особо крупных размерах. Улыбаться и разговаривать я не могла — мешала короста.
Через два дня наступило самое черное время — короста начала отваливаться. Дул свежий морской ветерок, и с ним летели с меня в стороны куски коричневой затвердевшей кожи. В международных журналистских кругах Лазурного берега я прослыла подозрительной личностью с неустановленным диагнозом.
В Москву я вернулась похудевшая на 10 килограммов, со сморщенными розовыми щечками и коричневым носом. Едва я вошла в редакцию, на меня набросились коллеги с одним-единственным вопросом: «Ну как отдохнула?» Как говорится, суд ее оправдал.
С того памятного, первого в моей жизни фестиваля прошло 20 лет. Я уже знаю Канны до каждого кустика, каждого уголка, каждого кафе, я помню официантов в лицо, а они помнят меня. Впрочем, они помнят всех — это профессиональное. Но каждый год, когда я получаю от пресс-службы Каннского фестиваля предложение аккредитоваться (обычно это бывает в начале февраля), я чувствую смертную тоску где-то в центре организма. Я-то сама забыла давным-давно тот кошмарный фестиваль в 1998-м, но организм ничего не забыл — ни семь фильмов в день, ни два часа сна в сутки, ни коросту на лице, ни бесконечный страх и тревоги. Помимо воли все во мне словно сжимается от ужаса, и первой моей мыслью обычно бывает: «Может, не ехать?» Эти тоскливые позывы будут продолжаться ровно до той секунды, как автобус повезет меня из аэропорта Ниццы в Канны, и вернутся, как обычно, в следующем феврале.
Такое впечатление, что в Канны в мае съезжается полмира. А то и весь мир.
Канны в мае — это то место, где бьют пушки и орут музы. Каждый вечер город трясет от фейерверков и киношных баталий, в день прокручивается до сотни фильмов, одновременно ближе к ночи проходит несколько десятков вечеринок разного уровня.
Канны в мае — это ужас, летящий на крыльях ночи, это один громадный, растянувшийся чуть ли не до итальянской границы ресторан, где свои правила, свой этикет, свой негласный протокол. Здесь никого не смутит, если роскошная дама в шелках будет протискиваться к свободному столику, уцепившись за спутника в оборванных шортах, сандалиях на босу ногу и с какими-нибудь кретинскими заячьими ушами, съехавшими с темени на собственное ухо.
Канны в мае — это пляж, больше напоминающий незатейливую рюмочную: прибежал — согрелся — убежал. На здешнем пляже во время фестиваля почти не лежат. Сюда приходят с деловым видом, быстро раздеваются, окунаются, стоя сохнут — и бегут дальше. Броуновское движение в песках никого не удивляет — большинство приезжает сюда все-таки работать.
Канны в мае — это полицейский город. Порой на пафосное мероприятие приходится идти с полкилометра сквозь строй ажанов. Эта категория французских мужчин напрочь лишена джентльменства — они неприступны, как замок Иф, что неподалеку в Марселе, и неулыбчивы, как медузы. Если нельзя пускать — они не пустят, даже если земля разверзнется. «Désolé, madame» — сорри, мол, дамочка. Умолять и обещать покончить с собой бесполезно.
Канны в мае — это Культ Красной Лестницы. Красная лестница здесь значит больше, чем Красная площадь в Москве. Это — центр мирового кино. «Оскар» в руках и Красная Лестница у ног — вот мечта любого киношника. Журналисты же, поднимающиеся по КЛ каждый день в восемь утра, клянут ее на чем свет стоит, и кроме как с красной тряпкой для быка никаких ассоциаций она не вызывает. И даже начинаешь испытывать пакостно мелкое удовольствие, наступая на отпечатки рук великих и знаменитых. Хотя великие и знаменитые тут вовсе ни при чем — просто этими отпечатками усеяна дорога в Grand Teatre Lumier — главную площадку фестиваля, где и проходят премьеры, открытие и закрытие, а также эти бесчеловечные сеансы.
Канны в мае — это маленькая страна со своими законами, правительством и «диссидентами». Но даже «диссиденты» — клошары и бездомные собаки — здесь никого не раздражают. Клошары сидят в строго отведенных местах в футболках с фестивальной символикой, а собаки… Им и вовсе все равно. Они у себя дома, и на всех звезд им как минимум плевать.
РассылкаПолучайте новости в реальном времени с помощью уведомлений RFI
Подписаться