Почему «отечество» враждует с «вольностью»?

Филолог и историк культуры Гасан Гусейнов задумывается в своей еженедельной колонке на RFI об антитезе «отечества» и «свободы» в русском политическом словаре. Повод для этих размышлений подала давно забытая книга Александра Амфитеатрова «1812 год. Очерки из истории русского патриотизма». Как и почему слова «отечество» и «свобода» стали в русском обиходе почти антонимами?

Портрет Наполеона Бонапарта в музее на острове Святой Елены. Consulate hotel, Джеймстаун, 15/10/2017. AP - Christopher Torchia

Чем больше читаешь книг, тем больше оказывается книг не прочитанных. И не только потому, что бесчисленные авторы пишут новые книги. С книгами старыми — та же история. На тебя вдруг вываливается с полки что-то, о чем ты что-то когда-то краем уха, может, и слышал, но вот именно этой не читал. А она как раз и важна.

Правда, иногда случаются чудеса. Мне, например, добрый заочный знакомец прислал в августе несколько книг из Новой Зеландии. Оказались они там несколько десятилетий назад, в багаже недавних тогда иммигрантов из Советского Союза. Читателей следующего поколения у этих книг в Новой Зеландии не будет, тамошним библиотекам они не нужны, сдать их в макулатуру рука у моего товарища не повернулась, и вот отправились четыре книги одного формата в обратный путь в Европу, хотя и не по старому адресу, которого давно нет, а куда-то на Балканы, где я их и встретил.

Из этих четырех книг на русском языке были три — «Русская речь», первый сборник статей под редакцией Л. В. Щербы, вышедший в Петрограде в 1923 году, «Петербургские дневники. 1914–1919» Зинаиды Гиппиус, опубликованные еще в советской Москве в 1991 году, и, наконец, шестнадцатый том собрания сочинений А. В. Амфитеатрова под названием «1812 год. Очерки из истории русского патриотизма». Издательство «Просвещение», выпустившее эту книгу в 1896 году, находилось в Петербурге на Забалканском проспекте, в доме № 75, что нынешнего нового временного обладателя книги позабавило: книга, начавшая свой путь в типо-литографии общества «Самообразование» на Забалканском проспекте в 1896 году, улетела аж в Новую Зеландию, чтобы оттуда в 2023 перебраться на Балканы.

Останавливаюсь на этом случайном на первый взгляд обстоятельстве не для того, чтобы потянуть время, а с практической целью. Отдельные части книги Гиппиус я прочитал в начале 1990-х годов, из сборника «Русская речь» в 1970-х годах — только две первые статьи. А вот Амфитеатрова я, признаюсь, не читал никогда. Что, кроме новозеландского адреса дарителя, объединяло все три книги? Конечно, размышления о языке и смысле — смысле того, что случилось и не случилось в России сначала во время похода Наполеона, а потом — в эпоху мировой войны 1914, революции и гражданской войны 1914—1919 гг.

Никакой внешней связи между авторами названных книг не было и нет. А вот связь внутренняя, несомненно, имеется. И есть два слова, разбор которых заставил меня по-новому взглянуть и на то, что сейчас происходит прямо на наших глазах.

Одно слово — «отечество» и производное от него — отечественный. В отличие от остальной Европы, где наполеоновские походы вызвали большое переустройство национальной (отечественной) жизни многих стран, в Российской империи победа над Наполеоном на целых сто лет продлила сословный монархический режим, рухнувший под собственной тяжестью только после 1914 года. Привычка кричать «отечество» и бить себя в грудь, крича это, укоренилась в массовом сознании сначала царской, а потом советской России. Между тем, некоторые куски книги Амфитеатрова, десятилетиями спавшие в библиотеках России, сегодня многим бы помогли лучше понять природу и нынешних событий, и нынешних страхов российских властей перед внутренним врагом.

Наполеона русское дворянство боялось не столько как врага внешнего, или иноземного француза, сколько как врага внутреннего, нового Пугачева, который положил бы конец рабству и раздал вольности крестьянству.

Очаровательное слово вольность, — цитирует Амфитеатров рассуждение современника о русских крестьянах, — кружит их, ибо мало смыслящих.

Пропагандистское именование войны с Наполеоном «отечественной» не позволило даже формально свободным жителям императорской России, не только крестьянам-рабам, почувствовать себя гражданами.

Отчаявшись, что перелом Отечественной войны приведет их в новое свободное состояние, крестьяне, — объясняет Амфитеатров, — начинают сами создавать таковое, жертвуя землею за свободу личности, — нарождается беглая, бродячая Русь.

Вскоре после войны было замечено, что огромное число крестьян бежало от своих помещиков и бродило по всей России. Нуждаясь в пропитании, они занимались грабежом и разбоями. Бродяжничество, увеличивавшееся с года на год, дошло до того, что все места, куда, по закону, бродяги посылались для исправления, были настолько переполнены ими, что начальство, как военное, так и гражданское, отказывалось принимать их.

4 мая 1820 года было издано особое положение о бродягах. Они выработали для себя особый термин — не помнящих родства, т. е. прикидывались полоумными и на допросах показывали, что не помнят, кто их родные и из какой они деревни. Делалось это для того, чтобы их не возвращали обратно к помещику. Оставшиеся на местах жительства крестьяне, притесняемые помещиками, волновались, бунтовали и нередко убивали своего владельца…

Страх этих бунтов, трепет нечистой сословной совести пред призраками, облекавшимися в дворянской памяти в союзное единство «пугачевщины», был едва ли не единственной их убедительной силой, которой образованное меньшинство усомнившихся рабовладельцев добивалось от большинства рабовладельцев непоколебимых хоть каких-нибудь шагов в сторону прогресса общественности и гуманности: «мы только для того, чтобы Пугачев не пришел зарезать моих и твоих детей». Так «либерал и будущий декабрист» Пьер Безухов говорил «одичалому помещику Николаю Ростову.

Государство-победитель Наполеона знало, как демонизировать чужого супостата, чтобы возвеличить своего. Так Отечественная война оказалась инструментом усугубления рабства. По выражению Николая I, 70 тысяч дворян обратились в 70 тысяч полицеймейстеров. Самое поразительное, что настоящей вольности, настоящей свободы крестьянство в России не получило никогда. Ни в 1861 году, с отменой крепостного права, ни с массовым истреблением крестьянства в конце 1920-х-начале 1930-х гг.

«Отечественное» стало словом-оболочкой для несвободного внешне и безвольного внутренне человека. Именно к этому человеку обращается Амфитеатров в книге 1896 года. Далеко впереди еще были полтора десятилетия революции, мировой и гражданской войн (1905–1920).

Какой же облик принимала после наполеоновских войн свобода?

Завоевав Европе национальное освобождение, династии — прочность престола, дворянству — освеженное крепостное право и тесный союз с правительственной бюрократией, для себя самой эта темная масса извлекла из напряжений и мук Отечественной войны только одну новость:

— Свободу чрез забвение рода и племени, чрез отречение от отца с матерью. Свободу из хозяйного крестьянина-земледельца превращаться в беглого бродягу, не помнящего родства.

Вот и два века спустя в номадов, вагантов, бродяг готовы превратиться и совсем другие люди на той же земле. Одни записываются в казенное войско, потому что там за смертоубийство еще и накормят. Другие тикают за кордон. Третьи обзаводятся огнестрелом и прячутся где только могут, всегда готовые всадить картечь в того, кто захотел бы их поймать от имени и по поручению все того же государства-хозяина.

Друг, приславший мне книгу Амфитеатрова из Новой Зеландии, как и я, убежден: если бы Россия проиграла тогда Наполеону, а Великая армия ушла из России хотя бы после нескольких лет оккупации, рабовладельческий строй в России рухнул бы на несколько десятилетий раньше, и политическая ценность вольности — не дворянской, а всесословной, — могла бы заразить своей буржуазной простотой и отпущенников, и бывших рабовладельцев.