Безродный спасатель языка
Филолог Гасан Гусейнов посвящает свою еженедельную колонку книге Михаила Безродного «Короб третий», которую профессор Свободного университета читал четыре года и собирается читать снова и снова.
Опубликовано:
Слушать - 08:59
Безродный — спасатель языка! Да, без тире не всякий поймет, что речь идет не о безродном спасателе, как когда-то о безродных космополитах, а сейчас о безродных замполитах. Нет, речь о настоящем спасателе языка по имени Михаил Безродный.
Его новую книгу я читал четыре года и никак не мог сообразить, с какой стороны ее раскрыть, чтобы не рассыпать сложенные там стихи и прозу. Только через год войны, которую государство под названием Российская Федерация ведет против Украины, да и против всего цивилизованного мира, путем не только самого зверского смертоубийства, но и, в том числе, уничтожения русского языка и русской культуры, я, наконец-то, понял, с какой стороны раскрыть этот «Короб» читателю. «Короб третий» она называется, эта книга. Но сначала я отбегу назад лет на пятьдесят.
Мне 19 лет, и я на старшем курсе университета. Время от времени встречаюсь со своими школьными учителями. Виктор Исаакович Камянов преподавал литературу не в моей школе, но часто бывал у нас дома, и от него я заразился любовью к Заболоцкому. С этого стихотворения я иногда начинал первую лекцию по античной литературе на филологическом факультете, объясняя, зачем им вообще античность.
Вокруг села бродили грозы,
И часто, полные тоски,
Удары молнии сквозь слезы
Ломали небо на куски.
Хлестало, словно из баклаги,
И над собранием берез
Пир электричества и влаги
Сливался в яростный хаос.
А мы шагали по дороге
Среди кустарников и трав,
Как древнегреческие боги,
Трезубцы в облако подняв.
Написанное в 1954 году незадолго до освобождения, уже на легких, но все еще принудительных работах, это простое стихотворение сначала рисует читателю картину подготовки к освобождению. Не только космос скоро уже родится из хаоса, но и в душе раба пробуждается свободный человек, который сразу начинает видеть в себе олимпийское божество.
Одну внутреннюю слоговую рифму мы с Камяновым когда-то не разглядели. Видели, так сказать, только семантику, значение, но не увидели, как же между этими двумя словами проскочила искра, освещающая мне теперь все стихотворение. Вот эти два слова: электричество и древнегреческий. Абсолютно не поэтические — как тот самый «гвоздь вашему подолу шелковому» из стихотворения о поэзии другой поэтессы — эти слова сталкиваются в глубине строки и объясняют происхождение русской поэзии из духа эллинства.
Ну всё, всё, слезаю с котурнов. Вся книга Михаила Безродного — это древнегреческое электричество, это короб находок, как их когда-то собирали греческие лексикографы, вдруг испугавшиеся, что от всей древнегреческой литературы ничего не останется. Еще бы! Ведь без сохранения сложности язык занесет песком, и надо срочно готовить грамотного читателя к желанию сохранить этот язык.
Александрийские филологи лет эдак две тысячи триста с чем-то назад придумали для неграмотных специальные ударения и придыхания над греческими гласными, чтобы и те, что с неродным греческим, научились читать на этом языке. В советское время так, с ударениями, печатали по-русски книги для так называемых национальных школ. СССР, РСФСР и РФ были колониальными империями, и людям, для которых русский не был родным, нужно было в ускоренном темпе давать вкусить это самое русское слово. Заодно немного ослабляя язык родной.
Попутно в советское время заработала государственная машина упрощения русского языка. По буковке, по словечку откусывалась и выплевывалась сложность. Михаил Безродный в начале заката советского века учился в эстонском городе Тарту русской филологии у Юрия Михайловича Лотмана, и был его любимым учеником. Мне, если что, сам Лотман это проговорил в середине 1980-х, назвав тогда еще совсем не знакомого мне Безродного «самым талантливым из оставивших меня любимых учеников». Юрий Михайлович немного гневался на меня за статью о риторике Ломоносове, а я подольстился, сказав, что редко когда услышишь такую прямо-таки римскую характеристику. Но лесть не прошла. А Безродного я увижу и услышу, а потом и читателем его стану, только в начале 1990-х, уже в Германии.
Всякий играющий в кости знает, что у кубика шесть сторон. Но не всякий знает, что сумма всех противоположных пар всегда составляет семь. И развертка кубика — крест — состоит из семи клеток — трех в поперечной балке, четырех на вертикальном столбике. Поскольку одна клетка у балки и столбика общая, кажется, что клеток шесть. А их семь. Куб или короб. Можно раскрыть его так, что оттуда посыплются слова, строчки, некоторые из которых вызовут улыбку, смех, недоумение, как хохмы какие-нибудь:
не сумели щит и меч
серп и молот уберечь
или вот
грядущий гунн разрушил храм
восстановил грядущий хам.
Словарь культурных мемов? Редкая встреча хорошей тяжелой памяти и легковесного острого ума? Если не задержишься, — а я ж говорю, — четыре года читал от доски до доски и по чайной ложке в день, — если не задержишься, то обязательно пропустишь четвертое измерение — время. Начнет Афанасий Фет:
Но всё снегирь не будет Кантом
и Соломоном — воробей.
А Николай Гумилев возразит через тридцать лет:
Есть Моисеи посреди дубов,
Марии между пальм…
А еще через несколько десятилетий придет Безродный и начнет разбирать эту головоломку. Гумилевское стихотворение кончается так:
О, если бы и мне найти страну,
В которой мог не плакать и не петь я,
Безмолвно поднимаясь в вышину
Неисчислимые тысячелетья!
Неисчислимые тысячелетья наверняка — преувеличенье. Но два-три века так называемой работы над словом подвластны Безродному, и их он разглядывает и учит нас читать из своего Гейдельберга конца 20 и начала 21 века. Гумилев словно обижается на Фета за старую эпиграмму на поэта:
Морщины думы и совета
Не красят твоего лица:
Со звонкой лирою поэта
Плющом довольствуйся певца.
Родится дивным музыкантом
На шаткой ветке соловей,
Но всё снегирь не будет Кантом
И Соломоном — воробей.
«Короб» Безродного — то самое место, где вас учат слышать эту перекличку через десятилетия, диалог поэтов, давно уже достигших в своем метемпсихозе статуса древнегреческих богов. Безродный говорит с ними в пятом измерении. И всякий раз показывает, как с невнимания к мелочам, с нежелания задавать простые вопросы и начинается распад.
«До чего же нелеп вопрос Что стоишь, качаясь, тонкая рябина, головой склоняясь до самого тына?! Что стоишь, дескать, а не присядешь, корни-то затекли, поди? Или: что стоишь, не пора ль в путь-дорогу? У Сурикова ее спрашивают о другом: Что шумишь, качаясь, тонкая рябина, низко наклоняясь головою к тыну? И из ответа ясно, отчего шумит и наклоняется: С ветром речь веду я.
«Народ-художник», говорите? Художник слова от слова «худо».
Конец цитаты.
Так называлась, кстати первая нашумевшая книга Безродного, вышедшая в Петербурге больше четверти века назад.
Странная все-таки эпоха кончается! Сколько их, говорящих на русском людей, кто отвернулся от свободного и правдивого языка своего, погнался от сложности к простоте, кто не шумит и не стоит…
вот и вышел человечек
ну совсем как человечек
лишний вышел человечек
лег в коробку на бочок
и молчок
Да, Безродный расставляет ударения и для будущих поколений, и для тех, кто хочет отдышаться прямо сейчас.
РассылкаПолучайте новости в реальном времени с помощью уведомлений RFI
Подписаться