Тупиковые русские споры понауехавших с понаостававшимися

Одно из несомненных достижений путинской пропаганды – обессмысливание споров. Анализ одного из таких тупиковых споров между так называемыми понауехавшими и так называемыми понаостававшимися заставляет филолога Гасана Гусейнова взглянуть на то, как на протяжении жизни одного поколения изменилось значение самых простых слов.

КПП Верхний Ларс на границе РФ и Грузии. 26/09/2022. REUTERS - IRAKLI GEDENIDZE

В моей молодости, когда о ком-то говорили «остался», имели в виду человека, выехавшего в заграничную командировку и решившего не возвращаться на родину. Таких называли еще и «невозвращенцами». На обыгрывании этого слова была построена популярная перестроечная повесть Александра Кабакова.

А «отказниками», или сидевшими «в отказе», называли людей, подавших заявление на выезд в Израиль, но не получивших на это разрешения. В 1970-е гг. слово это попало в перечень «слов без описания» в словаре «Новое в русской лексике», разразился скандал, и в следующий выпуск пришлось включить его в значении «американский солдат, отказавшийся воевать во Вьетнаме». Несколько позже «отказницами» стали называть матерей, отказывавшихся от детей прямо в роддоме. Но словом «отказник» десятилетиями называли именно людей, которых не выпускали в эмиграцию.

Только сейчас, после нападения РФ на Украину, возвращается старое значение слова «отказник» – отказывающийся носить оружие, идти воевать. Этих людей называют еще «пятисотыми» (есть такая рубрика в армейском казенном жаргоне), а на юридическом языке пытаются внедрить «отказчиков».

Но я-то начал с «оставшихся». В самом конце 1980-х-начале 1990-х «оставшимися» все чаще называли тех, кто не эмигрировал. Сколько именно миллионов уехало, никто не скажет, но оставшихся всегда намного больше. Действует тот, кто что-то меняет, претерпевает тот, кто этого не делает.

В девятом номере журнала «Век ХХ и мир» за 1988 год известные социальные психологи опубликовали статью под названием «Почему мы не уезжаем?» Звали психологов Александр Эткинд и Леонид Гозман.

Почему человек, живший с тобой в одном доме и решивший его покинуть, оказывается более чужим и ненавистным, чем гость издалека? В обществе, построенном по образцу действующей армии, границы между своими и чужими являются абсолютными, как линии фронта. Человек, решивший их пересечь, покушается на самые сокровенные, сущностные черты этой модели общества. Подобно тому, как в примитивных религиях наибольший страх и агрессию вызывают привидения, пришельцы с того света, так и в политической системе сталинского образца максимально ненавистны те, кто переходит границы между мирами — шпионы и эмигранты. Тяжкий груз этого стереотипа пришлось, конечно, испытать тем, кто уехал. Но куда в большей степени с ним знакомы те, кто был причастен к отъезду, но по тем или иным причинам остался дома. Это отказники, во-первых, и родственники уехавших, во-вторых.

Сегодняшнему читателю нужно немного отдышаться, чтобы понять тогдашний социальный лексикон: авторы говорят о массовом советском отношении к тем, кто решился уехать из своей страны в поисках лучшей доли. Авторы статьи, глубоко и всерьез принявшие наступление новых времен, решили, что три года перестройки необратимо изменили Советский Союз и советского человека.

В психологическом плане происшедшее необратимо. Актуализировавшиеся за три года потребности в политической активности могут быть вновь депривированы, но не могут исчезнуть. Политику и экономику можно силой повернуть назад, но люди никогда не станут такими, какими они были раньше. Психологическое развитие не имеет обратного хода.

Мы видим, что обратный ход имеет и психологическое развитие. Такой ход называется инволюцией – отмиранием высших функций и закреплением функций низких и низших. Именно страх перед инволюцией и заставляет в 2022 году уезжать многих из тех, кто тридцать четыре года назад поверил словам наших авторов, не вчитавшись в другой их неутешительный прогноз:

Неудовлетворение сформировавшихся потребностей человека с необходимостью ведет к компенсаторной активности. Прекращение общественного диалога повлечет за собой беспрецедентную волну социальных девиаций и саморазрушающего поведения – преступности, алкоголизма, самоубийств... И, конечно, резко возрастет число желающих покинуть страну. Те, кто вышел в свое время из внутренней эмиграции, вряд ли туда вернутся. Ну, а сейчас, летом 1988 года, мироощущение, выражавшееся словами «нам не нравится время, но чаще место», уступает острому интересу к происходящему, благодарности судьбе за то, что именно в это время мы оказались в этом месте.

Уверенные в том, что времена «отказничества» навсегда прошли, Гозман и Эткинд предлагают небывалую программу нового взаимодействия метрополии и диаспоры:

Разве не интересно было бы нам, обсуждая проблемы народного образования, узнать позицию соотечественника, многие годы преподававшего в университетах США? Диалог с ним был бы более продуктивен, чем разговор с американским экспертом. А уж недельная работа Юрия Любимова на Таганке дала явно больше, чем приезд любого зарубежного режиссера.

Пожалуй, настало время для создания совместных общественных организаций, куда входили бы как граждане нашей страны, так и те, кто из нее уехал. Нельзя забывать, что многие наши соотечественники имеют негативный опыт взаимодействия с государством. Участие в таких обществах позволит и им, и нашим гражданам преодолеть понятную настороженность и снять лишние эмоции.

Ох уж эти эмоции. Не могу не заметить, что сегодня в этих предложениях слышится голос патентованных «иностранных агентов», в 1952 их назвали бы, конечно, «безродными космополитами». Но мне-то точно ехидничать не пристало: номером раньше, в августе 1988 года, и сам я на страницах того же «Века ХХ и мира», куда всех нас зазвал тогда в авторы недавно вернувшийся из ссылки диссидент Глеб Павловский, предлагал в статье «Речь и насилие» отправить, во избежание распада СССР, исследовательские экспедиции и парламентские группы в многонациональные страны, где отношения между большинствами и меньшинствами складываются повеселее, чем у нас, - в Канаду, в Индию или в Швейцарию. Так что дело не в том, что мы заблуждались тогда, а в том, как извлечь из этого опыта пользу для понимания дня сегодняшнего.

Но надо понимать и то, что определенная тревога и консерватизм характерны для обеих сторон этого потенциального диалога. Поэтому как можно быстрее нужно познакомить эмигрантов с новыми реалиями нашей жизни, ее формирующимся разнообразием и независимостью личных позиций. Пора снять и все формальные ограничения на сотрудничество с людьми, покинувшими Советский Союз.

Широко распространен предрассудок, согласно которому снятие барьеров и знакомство с жизнью эмиграции повлечет за собой массовые отъезды. За этим стоит не логика и научные прогнозы, а неуверенность и разочарование в собственной стране. Носителями такого чувства зачастую являются те, от кого зависит принятие соответствующих решений. Опыт многих государств показывает ложность этого предрассудка — ни одна страна с открытыми границами не лишилась существенной части своего населения. Для нас же достаточно одного простого факта: мы не уехали.

Простой факт остался в истории. Научные и политические биографии соавторов сложились по-разному, но то, что оба они все-таки оказались за пределами самого большого осколка СССР – Российской Федерации, – требует не психологического, а филологического анализа. Оба они, если угодно, никуда и не уехали, а именно принуждены были «остаться» на Западе в том старом советском смысле, с которого я начал эти заметки. Оставляющий свое отечество никуда сегодня и не уезжает. Он сопротивляется отъезду своего отечества в дистопию. Возможно, эмоционально – уходит от погони, как многие военнообязанные мужчины уходят от угрозы стать убийцами украинцев. Остаться в своем уме и в твердой памяти. Остаться в своем родном языке, не поддаться на мутный валдайский звон, не принять беспомощность за героизм, а фатализм – за проявление мужества. Гозман и Эткинд с этой задачей справились, возможно, еще и потому, что оба они – евреи. Не советские евреи в журнале «Советиш Геймланд», а просто евреи, гордо реющие на страницах ставшего вдруг космополитическим журнальчика советского комитета защиты мира. Дух освобожденного от государственного антисемитизма русского еврейства выскочил тогда – как джинн из бутылки Гасана Абдурахмана Ибн Хоттабыча!

В той памятной статье 1988 года соавторы подчеркивают, что считают «трагедией» для СССР факт вынужденной эмиграции Иосифа Бродского – еврея с родным русским языком. Русского поэта, добавим мы, так никогда и не ставшего просто русским, как бы ни относился к Украине, а если и ставшим кем-то другим, то скорее – русским американцем. Сейчас наступили новые времена, и разделительные линии мешают многим евреям и инородцам уходить в поход путинских русских против Украины и против Запада. Они, может, и хотели бы остаться в перестроечной России с человеческим лицом. Но где она, эта Россия? Куда уехала? Не дает ответа. Только журчит, не врачуя ран и обид, нелепый спор понауехавших с понаостававшимися.