Право менять имена: о книге Владимира Паперного «Архив Шульца»

Владимир Паперный, историк архитектуры, без ссылки на знаменитую книгу которого «Культура-2» не обходится ни одно исследование советской культуры и жизни, написал автобиографический роман. 

Фрагмент обложки книги Владимира Паперного «Архив Шульца» © «Редакция Елены Шубиной»

Если бы это были просто мемуары, автору не было бы нужды выступать под другим именем. Если бы автор не хотел, чтобы его читатель легко узнал за персонажами конкретные исторические фигуры, он постарался бы лепить характеры собирательные. Но он не сделал этого.

Почему? Потому что это книга, написанная архитектором. В последние десятилетия первыми в архитектуре стали мастера (гении), которые настигают человека — любого человека, и того, кто на минуту зашел в здание, и того, кто здесь бывает каждый день, и того, кто здесь поселился, — любого мало-мальски внимательного человека замирать в каждой точке, потому что из нее можно увидеть не просто одно или два или даже три помещения — то, в котором находишься сейчас, то, которое видно в проеме двери, то, которое угадывается над головой или под ногами где-то внизу и сбоку, — так вот не просто это раскрывает новая архитектура, но уводит твой взор в загадочные новые пространства, а заодно и в будущее, и в прошлое, и даже туда, где, как некоторым кажется, гнездится сама вечность. Таково здание музея 21 века, которое возведено в Риме по проекту Захи Хадид, которая, как видно, прошла по вечному городу маршрутом Борромини и уж точно держала в память его церковь на площади. Четырех Фонтанов. Таковы небоскребы Гири. Таким был в замысле главный вокзал Берлина, но там вместо стеклянных полов сделали бетонные, и замысел провалился.

Чем новее здание, тем больше в нем зеркальных стекол, и автор, проведший культурную юность в Советском Союзе, а писателем ставший уже в Америке, решил рассказать о себе и о своих близких как можно больше правды и все-таки не слишком шокировать читателя.

Образцами, если брать только русскую литературу советского века, были, возможно, три книги — «Зияющие высоты» Александра Зиновьева, «Алмазный мой венец» Валентина Катаева и мемуары Юрия Нагибина.

Что объединяет эти три книги? Страшная тоска талантливого человека, которому пришлось прожить всю жизнь в СССР. В условиях политической несвободы почти спортивный секс взял на себя в Советском Союзе такие дополнительные функции человечности, которые в другом мире проявляются как солидарность или благотворительность.

Меня не удивила встреча на страницах «Шульца» с коллегой, сразу узнанным, который уже в наши благословенные вольные времена стал зачем-то соавтором коллективного доноса на меня самого. По своему нраву и памяти о советском мире этот товарищ никогда бы не совершил своей подлости, если бы вырос в других политических условиях. И вот первое и главное объяснение необходимости смены имен: человек меняется. Конечно, перестраиваются и отдельные здания, и целые города. Но страшно меняются на протяжении жизни — люди. И доносчик может, если судьбе будет угодно, стать другим человеком.

Милому внутреннему эмигранту 1960-70-х годов, пережившему в России вольные 1990-е и под занавес вляпавшемуся на всем ходу в путинское двадцатилетие, было на самом деле не только нечему научить других, своих студентов, но и себя не уберечь от той самой поганой роли стукача, о которой он столько читал в юношеском своем самиздате. Паперный показывает, что отнюдь не только у диссидентов был в советское время выбор из двух зол — сопротивляться и сесть или — уехать. Но в книге все это сказано без нажима. Да и культурная плоть советской жизни очень интересна, хоть дух ее и смердит.

«1 января 1964 года отец подарил ему ежедневник. На серой клеенчатой обложке была выдавлена надпись „Центральный дом литераторов“. Каждая из 365 страниц была разлинована. На авантитуле была цветная фотография, но не красивого фасада ЦДЛ с улицы Воровского и даже не унылого фасада, с керамической плиткой телесного цвета, с улицы Герцена. Это была фотография Красной площади, снятой, судя по ракурсу, с Никольской башни. На фотографии виден мавзолей, Сенатская и Спасская башни, чуть левее — Собор Василия Блаженного, а еще левее вдали — высотка на Котельнической, в которой через два года появится кинотеатр „Иллюзион“, а еще через год Шуша посмотрит там трогательный шведский фильм „Эльвира Мадиган“ с музыкой Моцарта. Если бы он увидел этот фильм на семь лет раньше, он, возможно, попытался бы уговорить Рикки, свою тогдашнюю любовь, бежать с ним в леса, а потом совершить совместное самоубийство, как это сделали герои фильма. К счастью, фильм запоздал, а к 1967 году Шуша уже был отличником в МАРХИ, собирался жениться на однокурснице, и трагическая романтика его больше не привлекала».

За эти легко сказанные в книге слова в тогдашней реальности автору пришлось заплатить высокую цену. С сестрой главного героя мы учились на одном курсе в университете и дружили, и мне теперь кажется, что отъезд в Америку был и бегством автора из той атмосферы, в которой оборвалась ее жизнь. Тем, кто еще способен соображать и помнит Москву с конца 1960-х годов, будет захватывающе интересно узнавать новое, восстанавливая свои пунктирные линии, но и тягостно от того, что никакой нити для выхода из лабиринта автор намеренно не предлагает. А ведь эта нить должна привести нас в наши дни.

Примерно на 300 странице резко меняется стиль повествования: вторая часть книги была, вероятно, написана раньше (например, письма о поездке в Торжок перед самой эмиграцией). Включив в книгу чужие голоса, Паперный делает нас настоящими посетителями именно архива, оправдывая и название романа, и свою надежду, что читатель сможет достроить и обжить это сложное архитектурное пространство.

Собственно ради этого он и меняет имена. В отличие от Катаева, Зиновьева и Нагибина, Паперный не любуется собой, хотя у книги есть еще одна задача, и этим она выбивается из цепочки названных образцов. Всего за несколько лет до «перестройки» у эмигрантов не было ни малейшей надежды на возвращение в СССР даже туристом. Поколению Паперного невероятно повезло: первые лет двадцать послесоветской России создавали иллюзию новой жизни, которая захочет обогатиться и новыми знаниями о раннесоветских временах, о становлении того, что потом с таким позором рухнуло. Но книга вышла в тот год, когда от этих иллюзий не осталось и следа. Вот почему в псевдонимах, за которыми прячутся персонажи книги, есть и не предусмотренный смысл: кто знает, в чьи руки, на чьи глаза, на чей карандаш попадет это повествование. Главные архивы у нас закрыты. Знание о себе и о своем «культурном коде», как любят сейчас выражаться начальники, это большая тайна. Читатель гонит от себя предательскую мысль: так, может, это и не плохо? Несколько лет назад в Париже в переводе на французский вышла полная переписка сестер Лили Брик и Эльзы Триоле. Русское издание примерно вдвое короче. И слава богу. Наш читатель к этому еще не готов. Да и времени у него нет. Все-таки идет к концу еще одна отвратительная эпоха. А ведь надо успеть стать новым человеком.

Не всем будет дано право менять имена.