Зачем Томас Манн писал Жюлю Ромену?

В 1980 году Соломон Константинович Апт выпустил книгу о Томасе Манне. В те позднесоветские годы многие мастера культуры согрешили с гитлеровской Германией: пытались протащить антисталинский подтекст, живописуя нацистский режим. Ничего не получилось. Телефильм «Семнадцать мгновений весны» ухитрился положить начало омерзительному двойному культу — шикарной Германии штандартенфюрера Штирлица и мудрой сталинской империи, которой служил полковник М.М. Исаев. Так вот, в книге Апта, хотя она и была опубликована на излете так называемого советского «застоя», никаких подтекстов нет, но есть полный перевод замечательного письма, которое Томас Манн написал в 1942 году французскому писателю Жюлю Ромэну, широко издававшемуся и в Советском Союзе.

Лауреат Нобелевской премии по литературе Томас Манн. Снимок сделан в Лос-Анджелесе 30 октября 1942 г. AP

Всякое покушение на жизнь человека – ужасная вещь, и одобрять его может только бессердечный. Но стоит подумать, например, об Адольфе Гитлере, как мы поймем, что бывают исключения. Покушений на Гитлера было мало, и все они провалились. Но тут мысль идет дальше. Возникает вот какой вопрос. Вермахт располагал талантливыми полководцами, умными и отлично подготовленными людьми с огромными связями.

Неужели эти генералы не видели, что собирался сделать Гитлер? Ведь он же все описал в книге «Моя борьба» задолго до прихода к власти!

Не потому ли, что не хотели ошибиться? Вернее сказать, не видели ошибки.

В 1933 они думали, что человек, сплотивший патриотизмом десятки миллионов соотечественников, едва ли может ошибаться.

В 1940 они думали, что человек, взявший Париж, не может ошибаться.

В 1941 они думали, что человек, почти взявший Москву, не может ошибаться.

В 1942 они думали, что человек, дошедший до Кавказа и Волги, не может ошибаться.

В 1943 они думали, что человек, справиться с которым не могут США, СССР и Великобритания, не может ошибаться.

В 1944 они думали, что человек, который не может ошибаться, обязательно сотворит чудо.

В 1945 они поняли, что каждый человек имеет право на ошибку,

Но только единицы пустили себе пулю в лоб за эту свою непростительную ошибку, а десятки других, оставшихся в живых, и десятилетия спустя вспоминали чужие ошибки,по-прежнему оправдываясь тем, что уж в 1933 они точно были правы, когда думали, что человек, сплотивший миллионы, не может ошибаться, да и в 1940, возможно, все-таки не ошибались: ведь Париж был взят, так сказать, без единого выстрела.

И все-таки все эти генеральские аргументы — только часть дела. В конце концов, армия вне политики, а приказы надо исполнять. Другое дело – люди культуры. В августе 1945 года немецкий писатель Вальтер фон Моло, живший при Гитлере во «внутренней эмиграции», опубликовал в газете «Хессишер Тагесблатт» открытое письмо Томасу Манну, эмигранту с 1933 года, с призывом вернуться в Германию, чтобы помочь своему народу в преодолении травмы гитлеризма. В сентябре Томас Манн ответил на этот призыв отказом.

Одной из причин этого отказа Манн называет отсутствие у остававшихся в Германии солидарности с теми, кто выбрал бегство от национал-социализма. Аргумент Манна шире (перевод С.К. Апта):

«Разве можно сбросить со счетов эти двенадцать лет и их результаты или сделать вид, что их вообще не было?

Достаточно тяжким, достаточно ошеломляющим ударом была в тридцать третьем году утрата привычного уклада жизни, дома, страны, книг, памятных мест и имущества, сопровождавшаяся постыдной кампанией отлучений и отречений на родине. Я никогда не забуду той безграмотной и злобной шумихи в печати и на радио, которую подняли в Мюнхене по поводу моей статьи о Вагнере, той травли, после которой я только и понял по-настоящему, что обратный путь мне отрезан (…). Достаточно тяжело было и дальнейшее — скитания из одной страны в другую, хлопоты с паспортами, жизнь на чемоданах, когда отовсюду слышались позорнейшие истории, ежедневно поступавшие из погибшей, одичавшей, уже совершенно чужой страны. Всего этого не изведал никто из вас, присягнувших на верность «осененному благодатью вождю» (вот она, пьяная образованность, — ужасно, ужасно!) и подвизавшихся под началом Геббельса на ниве культуры. Я не забываю, что потом вы изведали кое-что похуже, чего я избежал; но это вам незнакомо: удушье изгнания, оторванность от корней, нервное напряжение безродности. Иногда я возмущался вашими преимуществами. Я видел в них отрицание солидарности.

Если бы немецкая интеллигенция, если бы все люди с именами и мировыми именами — врачи, музыканты, педагоги, писатели, художники — единодушно выступили тогда против этого позора, если бы они объявили всеобщую забастовку, многое произошло бы не так, как произошло».

Томас Манн покинул Германию всего за 12 лет до получения письма коллеги — не так уж много по меркам долгой человеческой жизни. Он покинул Германию, когда ему было под шестьдесят. Конечно, Нобелевская премия (1929) и всемирная известность сгладили многие трудности Манна и его семьи в Америке.

«Избави меня Бог от самодовольства! Нам за границей легко было вести себя добродетельно и говорить Гитлеру все, что мы думаем. Я не хочу ни в кого бросать камень. Я только робею и «дичусь», как говорят о маленьких детях. Да, за все эти годы Германия стала мне все-таки довольно чужой: это, согласитесь, страна, способная вызывать опасения. Я не скрываю, что боюсь немецких руин — каменных и человеческих. И я боюсь, что тому, кто пережил этот шабаш ведьм на чужбине, и вам, которые плясали под дудку дьявола, понять друг друга будет не так-то легко. Могу ли я быть равнодушен к полным долго таившейся преданности приветственным письмам, приходящим сейчас ко мне из Германии! Это для меня настоящая, трогательная отрада сердца. Но радость мою по поводу этих писем несколько умаляет не только мысль, что, победи Гитлер, ни одно из них не было бы написано, но и некоторая нечуткость, некоторая бесчувственность, в них сквозящая, заметная хотя бы даже в той наивной непосредственности, с какой возобновляется прерванный разговор, — как будто этих двенадцати лет вообще не было.

Приходят теперь порою и книги. Признаться ли, что мне неприятно было их видеть и что я спешил убрать их подальше? Это, может быть, суеверие, но у меня такое чувство, что книги, которые вообще могли быть напечатаны в Германии с 1933 по 1945 год, решительно ничего не стоят и лучше их не брать в руки. От них неотделим запах позора и крови, их следовало бы скопом пустить в макулатуру.

Непозволительно, невозможно было заниматься «культурой» в Германии, покуда кругом творилось то, о чем мы знаем. Это означало прикрашивать деградацию, украшать преступление.

Одной из мук, которые мы терпели, было видеть, как немецкий дух, немецкое искусство неизменно покрывали самое настоящее изуверство и помогали ему.

Что существовали занятия более почетные, чем писать вагнеровские декорации для гитлеровского Байрейта, — этого, как ни странно, никто, кажется, не чувствует. Ездить по путевке Геббельса в Венгрию или какую-нибудь другую немецко-европейскую страну и, выступая с умными докладами, вести культурную пропаганду в пользу Третьей империи — не скажу, что это было гнусно, а скажу только, что я этого не понимаю и что со многими мне страшно увидеться вновь.

Дирижер, который, будучи послан Гитлером, исполнял Бетховена в Цюрихе, Париже или Будапеште, становился виновным в непристойнейшей лжи — под предлогом, что он музыкант и занимается музыкой и больше ничем. Но прежде всего ложью была эта музыка уже и дома. Как не запретили в Германии этих двенадцати лет бетховенского «Фиделио», оперу по самой природе своей предназначенную для праздника немецкого самоосвобождения? Это скандал, что ее не запретили, что ее ставили на высоком профессиональном уровне, что нашлись певцы, чтобы петь, музыканты, чтобы играть, публика, чтобы наслаждаться «Фиделио». Какая нужна была тупость, чтобы, слушая «Фиделио» в Германии Гиммлера, не закрыть лицо руками и не броситься вон из зала!»

Читатель может подумать, не слишком ли высокомерен процветающий писатель Томас Манн по отношению к целому народу? Может ли даже выдающийся представитель культуры выступать с такой огульной критикой того целого, частью которого он сам себя сознает? Может быть, тут и отличие человека культуры от офицера, давшего присягу? По формуле Булата Окуджавы, «маршалов нет у любви»? Но ведь Томас Манн действовал из любви — не только к немецкому языку и немецкой культуре, но, главным образом, просто к человеку как таковому, к своей жене и детям, к собратьям по несчастью, охватившему целый народ.

С 1933 года Томас Манн действовал как иностранный агент — сначала как невозвращенец, отказавшийся подписать документ «верности фюреру» и задержавшийся в Швейцарии, в 1936 году принял гражданство Чехословакии из рук консула этой страны, одновременно лишившись немецкого подданства и всего имущества, брошенного в Мюнхене. С 1938 года жил в США, откуда с 1940 по 1945 обращался к немцам по радио – уже как американский гражданин. Эти его обращения находили слишком слабый отклик даже у людей культуры. Но и десятилетия спустя они важны. Ведь многим и сейчас не вполне понятно, как же могло случиться, что такие умные люди, умевшие расщепить атомное ядро, нарисовать траекторию полета снаряда, спроектировать танк и самолет, ошиблись вместе со своим большим народом, его вождем и генералами, а какой-то шпак, какой-то латентный гей-писарчук уже в 1940 году понимал, что Германия не просто проиграет Англии, но должна будет проиграть в мировой войне.

В 1980 году Соломон Константинович Апт выпустил книгу о Томасе Манне. В те позднесоветские годы многие мастера культуры согрешили с гитлеровской Германией: пытались протащить антисталинский подтекст, живописуя нацистский режим. Ничего не получилось. Телефильм «Семнадцать мгновений весны» ухитрился положить начало омерзительному двойному культу — шикарной Германии штандартенфюрера Штирлица и мудрой сталинской империи, которой служил полковник М.М. Исаев. Правда, несмотря на относительную скоротечность второй мировой войны, многие мастера слова и политического жеста продолжают с успехом доить черно-белую корову этого двойного культа.

Так вот, в книге Апта, хотя она и была опубликована на излете так называемого советского «застоя», никаких подтекстов нет, но есть полный перевод замечательного письма, которое Томас Манн написал в 1942 году французскому писателю Жюлю Ромэну, широко издававшемуся и в Советском Союзе:

«Cher Жюль Ромен, я должен всячески поблагодарить Вас за присылку Ваших знаменитых «Mystères» и любезную дарственную надпись. Аналитический гений Франции, французская прелесть и ясность слова справляют в этой книге настоящие праздники; в этом смысле, разумеется, чтение было для меня сплошным наслаждением. Что тем не менее не на каждой странице у меня было вполне легко на душе, что мне то и дело случалось качать головой, вряд ли Вас удивит, и, наверно, мне незачем Вам об этом и говорить.

И все-таки!

Ваш визит в Германию в 1934 году, в Германию лагерей пыток, на землю которой мы, немецкие писатели, давно не могли ступить иначе как ценой жизни, в Германию, где наши книги были сожжены и преданы поруганию и где Вы все-таки сочли возможным активно содействовать изданию перевода одного из Ваших шедевров письмом негодяю Геббельсу; Ваше общение с Абетцем и Риббентропом и всей этой шайкой; Ваше деловое участие в затее, которую называли «германо-французским сближением», в то время как речь давно уже шла о сближении с растлителями Германии и Европы, то есть с нацистским режимом,— я ведь обо всем этом знал, я с этим мирился, потому что не привык критиковать поступки людей, которых я почитаю. Но что после всего ужасного, что случилось с тех пор, Вам приятно рассказывать обо всем этом, да еще с такой благодушной обстоятельностью,— это меня лично как-то удивляет в не совсем положительном смысле слова. Не сердитесь на меня за мое признание! Я считал, что обязан сделать его Вам, и неприятные чувства, на которые я намекнул, нисколько не колеблют моего убеждения, что, как труд умного, много видевшего и сведущего свидетеля, Ваша книга останется важным документом для яркой истории нашего времени. С сердечным рождественским приветом от нас обоих Вам и Вашей милой жене преданный Вам Томас Манн».

Соломон Апт. Над страницами Томаса Манна. М., «Советский писатель», 1980, с. 373.

Правду, как сказал популярный герой романа Булгакова, говорить легко и приятно. Особенно в переписке двух беженцев — французского и немецкого — в богоспасаемой Америке в 1942 году. В 1944 году Манн станет гражданином США, но всего четыре года спустя переберется в Швейцарию, а уже в 1949 навестит и Германию: еще несколько лет населению оккупированной страны будет запрещено выезжать за ее пределы. Кто-нибудь скажет: за неимением настоящих генералов Германия должна была, склонив голову, принять литературного фельдмаршала. Ну что ж, возможно.