«Как в колючей проволоке»: Оксана Шалыгина написала книгу о своей жизни с Петром Павленским

Бывшая соратница Петра Павленского Оксана Шалыгина написала книгу «По лицу он меня не бил», в которой впервые говорит о никому неизвестной стороне своей жизни с художником-акционистом. В интервью RFI Оксана рассказывает о том, как в течение долгих лет терпела побои и изнасилования, пытаясь заслужить уважение Павленского. И как сегодня, спустя два года после расставания, возвращается к жизни и становится собой. 

Оксана Шалыгина. © Amin Khalfallah

Все годы, пока вы были вместе, вас с Петром Павленским воспринимали как двух соратников, близких по духу людей, одинаково жестких и жестоких. Твоя книга полностью переворачивает представление о вашей паре и о том, кем на самом деле был в ней каждый из вас. Почему ты решила написать эту книгу? 

Оксана Шалыгина: В публичном пространстве мы таковыми и были. Все это время я стремилась быть ему равной. Быть достойной его. Этого так и не произошло. Он так меня и не зауважал, что бы я ни делала.

Эта книга — процесс осознания того, что что-то было не так. Процесс выхода из тумана на чистый свет. Когда иллюзии уходят, и ты видишь реальность такой, какая она есть. Признаешь ее и признаешься в ней себе. И вытаскиваешь из себя на свет самые страшные воспоминания, которых, как оказалось, было очень много. Для меня это была попытка осветить все то, что для меня было в тумане все эти годы, и рассказать об этом от моего лица. Честно. Признавая, что я тоже не белая и пушистая. Честно описывая себя, честно описывая его. Все эти годы говорил он. А я была в тени, была его руками, ногами, поддержкой, тем, что его питало все это время, но в обратную сторону ничего этого не получала. В книге я описываю то, что было.

В книге ты рассказываешь о насилии, которое он совершал по отношению к тебе в течение всех этих лет, твоем бесконечном чувстве вины перед ним и твоих попытках стать ему равной и добиться уважения. Когда это началось? Когда ты начала доказывать ему, что ты его достойна? Было ли это с самого начала?

Нет, в самом начале я была еще достаточно дерзкой по отношению к нему. Я думала, что могу говорить каким угодно тоном, имею право высказываться. Потом все это свелось к нулю. Это началось где-то в 2012 году. Он просто заставил меня делать то, что было ему нужно.

Ты описываешь ваше с Петром знакомство в баре. Он предстает невероятным юношей с длинными волосами и огромными глазами. Вы проводите вместе фантастическую ночь. Ты уезжаешь, наполненная новыми чувствами. Дальше ты рассказываешь о развитии вашей истории, в которой все прекрасно. Но есть другая сторона — твоя жизнь с родителями и то, что у тебя уже есть ребенок, которому на момент вашего знакомства с Павленским пять лет.

Сейчас я осознаю, что моей главной ошибкой было верить в то, что из одних абьюзивных отношений я могу убежать в другие, хорошие отношения. При этом не меняя себя и ничего не делая с собой. Жизнь, которую я вела, мне опостылела. Дело было в моих родителях, которые создали мне невыносимые условия. Когда я встретила его, то поняла: вот она, моя попытка убежать из этого кошмара в новую жизнь, где меня будут любить. Меня вела эта надежда. Эта обертка сулила все возможные радость и любовь, но потом все равно все стало оборачиваться уродливой стороной и стало копией того, где я жила до этого.

В какой-то момент, как ты пишешь, Павленский заставляет тебя делать выбор между ним и ребенком, твоим сыном Гошей. Этот момент — это и есть точка отсчета?

Да. Ситуация с моими родителями была достаточно запущенной. Я ничего там не контролировала. Я полностью находилась под влиянием матери, которая, не обладая большим умом, принимала странные жизненные решения, и я страдала. Я не могла что-то поменять в жизни своей семьи. И понимая это, я просто отвернулась от нее и повернулась в другую сторону — в будущее.

Твоего сына Гошу вы воспитывали вместе с матерью? Она принимала участие, или ответственность полностью лежала на тебе? Как получилось, что ты оставила его родителям и они согласились?

Это был очень непростой процесс. Они не соглашались, они не хотели брать за него ответственность. Надо понимать, что наши отношения были абсолютно нездоровыми, основанными на контроле, на подавлении, на том, что я постоянно чувствовала себя виноватой. Я все время им доказывала, что я хорошая — что я хорошая мать, что у меня есть работа, что я пробую чего-то достичь.

Когда я ушла от родителей [к Петру], я просто пропала. Выключила все телефоны. Они не знали, где я живу. По совету Пети я просто обрезала все контакты и горела в аду в одиночестве, уже без родителей.

Что ты чувствовала в этот момент?

Все, что было со мной потом, это просто игрушки. Я не могу назвать это другим словом кроме слова «ад». Это непреходящая боль, тоска, слезы, сны. Внутри тебя что-то умирает, часть тебя умирает. Я каждый день живу с этим до сих пор. Я просто очень глубоко спрятала внутрь себя все чувства, с этим связанные, но это так же живо. Это как убить в себе то, что ты любишь, своими руками.

Ты практически сразу забеременела от Петра?

Да. Это отвлекло меня. Он был тогда невероятно внимателен, в буквальном смысле сдувал с меня пылинки и делал все, что я хочу. Я никогда не чувствовала себя более любимой, чем в тот момент. Он просто носил меня на руках. До этого у меня был выкидыш (первая беременность от Павленского закончилась выкидышем, Оксана рассказывает об этом в книге.— RFI), и мне нужно было лежать и не переживать, поэтому я проводила время так, как хочу.

Появление Алисы сплотило вас еще больше?

Да. Тогда я чувствовала себя абсолютно счастливой. Но всегда есть «но». Я чувствовала себя счастливой, но меня тянуло к моему ребенку. И мои родители узнали, где я живу, и приезжали ко мне. Это вызывало дикое бешенство со стороны Петра.

Они приезжали вместе с Гошей?

Они приезжали вместе с Гошей, они могли караулить меня у подъезда. Они так или иначе хотели сохранить контакт. И я понимаю почему: с плохой стороны— чтобы продолжить меня контролировать, а с хорошей — понятно, что ребенок страдал, так же, как и я. Я помню одну сцену, когда Алиса была еще совсем маленькой: у меня в телефоне был номер Гоши, и я хотела ему позвонить. Тогда Петр сбил меня с ног, схватил за руки и просто бил моей рукой об пол, пока у меня не выпал телефон. Потом он его просто разбил. Больше я Гоше звонить не могла. 

Я была очень несознательной. Я просто сильно от этого страдала. Мне было плохо. Но, с другой стороны, у меня была Алиса, такая маленькая — она только что родилась. Меня разрывало на две части. С одной стороны, это мой ребенок, я его любила и люблю, а с другой стороны, у меня уже есть другой ребенок. Это сложно описать. Это такое расщепление.

Что с Гошей сейчас? Есть ли у тебя от него новости?

Я с ним связалась сразу после того, как мы расстались с Петей. Мне было страшно: как будто сейчас меня тоже кто-то застукает за этим занятием, что я пытаюсь связаться со своим ребенком. Я написала ему во «ВКонтакте», что я бы хотела общаться. Он мне ответил, что спросит у бабушки. И я поняла, что скорее всего мы не будем общаться, пока жива моя мать. Она не допустит нашего общения и сделает все, чтобы мне стало снова по жизни неприятно. 

Потом с ним захотела общаться Алиса, моя старшая дочка. Они общаются, через нее я узнаю про него новости.

Сколько ему лет сейчас?

18.

Ты знаешь, чем он занимается?

Я знаю, что он любит музыку, что он пишет музыку. Он закончил французскую школу, и я знаю, что он собирается переезжать во Францию.

Я просто жду. Я понимаю, что сейчас не время. Когда он чуть-чуть встанет на ноги и уйдет из той семьи, в которой он вырос, у нас будут все шансы для того, чтобы общаться.

А с родителями ты не общаешься вообще?

Отец умер в тот период, когда мы уже не общались. А мать пыталась со мной связаться в каких-то социальных сетях, но я просто не могу с ней общаться, для меня вреда в этом больше, чем пользы. Я пока не готова.

Возвращаясь к вашей истории с Петром. У вас появляются двое детей. Ты пишешь о том, что он вовлек тебя в искусство, он стал твоим учителем и проводником в мир, который до этого тебе был не знаком. Ты чувствовала себя мещанкой, а он тебя возвышал.

Он как будто показал мне трейлер: посмотри, какая это жизнь, посмотри, о чем она. Я купилась на это, но по факту оказалось, что я сидела дома с детьми, а он продолжал развиваться и возвышаться, совершенствоваться в своем мастерстве. Он жил — уходил с утра и приходил вечером. А я сидела дома с двумя детьми и, на самом деле, никуда не делась от мещанского быта, из которого пришла. Я оказалась в ровно таком же мещанском быте с детскими площадками, кухней. Так продолжалось лет пять, пока он учился в университете.

Все меняется с появлением в его жизни акций?

Мы много говорили о том, что самое главное для художника — найти свой язык. Это отличает одного художника от другого. Важно не повторяться. Он думал об этом постоянно, писал какие-то картины, делал рисунки. Он искал себя. У него было намерение найти свой стиль, свой язык и свой художественный путь. В какой-то момент это произошло.

Тогда наступает еще один ключевой момент. Он начинает пить интерфероновую терапию против гепатита С. И меняется кардинальным образом. От того человека, с которым я познакомилась, ничего не остается. Он становится жестким, жестоким, вспыльчивым, агрессивным.

Человек каждую неделю делает себе укол в живот интерфероном, и это вызывает дикую агрессивность. Я читала форумы, чтобы понимать, как общаться, когда твой близкий человек превращается в монстра. Я пишу об этом в книге: если вдруг я где-то шумела, реакция была незамедлительной и агрессивной. В какой-то момент у него стерлась грань между словом и физической реакцией. Он мог неожиданно наброситься на меня с ударами. Были всплески агрессии по совершенно бытовым поводам.  На одно мое неосторожное слово. 

Эту терапию он принимал полтора года. В этот момент я как раз начала организовывать выставки. Поскольку я тоже искала свое предназначение, я поняла, что мне это очень интересно. Петр тоже мог бы в них участвовать — тогда он занимался живописью и фотографией. Мы сделали одну выставку, «Гоп-арт», она получилась успешной. И в какой-то момент он просто заставил меня перестать заниматься выставками, прекратить об этом думать и направить всю свою энергию и силы только на него. Потому что то, что делает он — это наше, а то, что делаю я, это только для меня.

У тебя не было бунта против этого?

У меня был бунт в ту секунду, когда я сказала ему: «нет, я буду заниматься тем, что я хочу»   — и получила порцию ударов. В этот момент мой бунт прекратился. От страха, от неожиданности, от обиды, я просто вся опала. Это был первый момент, когда он меня ударил.

Прицельно он меня никогда не избивал, как это было в Париже. До этого были просто вспышки агрессии — если я где-то забывалась или повышала голос, он мог неожиданно ответить.

Все эти годы ты чувствовала, что ты должна стать лучше, исправить себя и доказать себя, что ты не такая плохая.

Да, он же мне это говорил. Когда человек говорит тебе: посмотри, я ничего такого не делаю, а сколько всего неправильного делаешь ты, любое твое действие приносит нам только проблемы. Это называется газлайтинг. Он этим успешно пользовался. Поскольку я была изолирована и ни с кем не общалась, то не могла сравнить эти реальности. У меня была только его реальность. Ему ты веришь, его ты любишь, он не хочет тебе плохого, а все, что он тебе объясняет, то это потому, что он хочет тебе хорошего, тебе просто нужно немножко поменять себя. Проблема всегда была во мне.

Ты пишешь, что в 2013 году у тебя появилась подруга Марина, которая стала первым человеком, назвавшим вещи своими именами. Она говорит тебе, что ситуация, в которой ты живешь — это насилие, а человек, с которым ты живешь, насильник. 

У меня есть фотографии в фейсбуке: я смотрю на свое лицо того времени, и вижу, что мне плохо. Я все время чувствовала себя виноватой: у меня не получается стать хорошей, у меня не получается стать достаточно умной. Я все время не дотягивала. С детьми неправильно общалась. Идеи у меня дурацкие были. Все, что я делала, надо было делать лучше. Это следовало из его слов, которым я верила. 

Марина появилась случайно. Они учились вместе с Петром. Мы стали с ней гулять вместе с детьми. И когда я рассказывала ей какие-то маленькие порции, она сказала, что это — ненормальная ситуация. Я ей поверила. Мне так хотелось хоть на кого-то опереться, услышать, что проблема не во мне. Я очень устала постоянно нести на себе этот груз вины и ответственности, что это я во всем виновата.

В какой-то момент я вышла из этого тумана и ушла от него. Но у Марины не было возможности долго меня курировать: она оставила мне свою квартиру, я пожила у нее две недели, потом она сказала, что ей надо возвращаться. Я уехала к родителям, и это была ошибка. Я попала в ровно то же самое насилие, которое я помню с самого детства. И оттуда мне уже захотелось опять к Пете. У меня было двое детей на руках, грудная Лиля и трехлетняя Алиса. Работать я не могла никуда пойти, детей мне оставить не с кем, мне не на что снимать квартиру. Я везде блокирована. Я ничего не умею, потому что большую часть жизни просидела с детьми. Все, я выбираю вернуться туда. И он меня принимает. Он хороший. Он вообще перестает меня трогать.

Он перестает тебя трогать на какое-то время. А потом все опять идет по нарастающей и в какой-то момент приводит в ситуации, когда ты отрезаешь себе палец.

Мы поменяли парадигму наших отношений. Они стали «свободными». Я этого не понимала. Он сам все регламентировал: ты должна мне говорить, кто тебе нравится, где ты, с кем ты. Разве это свободные отношения? Но я на все согласилась и сказала: да, конечно, как скажешь. 

Я влюбилась в одного человека и скрывала это. Ровно потому, что я была уверена, что если я ему об этом скажу, мы расстанемся, он этого никогда не примет. Я на самом деле многое от него скрывала: я часто влюблялась и никогда ему об этом не рассказывала. Я не знала, какой будет его реакция. Я боялась его. Об этой влюбленности он узнал, и когда я приехала, устроил мне большой скандал, выбросил всю мою технику и сказал: «Забирай свои вещи и уходи, ты предательница. Ты не можешь больше видеть детей, чему ты можешь их научить? Только тому, чтобы предавать?». Я покорно собралась и ушла, без телефона, с сумкой вещей. Села на лавочку и стала думать, что мне дальше делать. Ну и придумала потом.

Оксана Шалыгина. © Михаил Бондарев

Ты придумала искупить свою вину?

После шести месяцев расставания. Я как-то устроилась в жизни, нашла людей, нашла работу, у меня появились деньги. Девочек я не видела. Он мне их видеть не давал. Я чувствовала себя ужасно. Болталась по городу, как какой-то оторванный кусок. Каждый день я молилась, чтобы он принял меня обратно, чтобы я вернулась домой. Уже потом, когда мы снова стали общаться, он сказал, что так в жизни не бывает и что за все надо платить: «ты не можешь просто так вернуться, ты должна искупить предательство».

Ты пишешь, что ты даже думала отрезать себе язык в этот момент.

Первое, что было: я хотела отрезать себе язык. Меня так сильно жгло чувство вины: «Опять! Вот так человек ко мне хорошо относился (я считала, что это хорошее отношение), так он меня любит, а я опять взяла, опять что-то не рассказала и опять все испортила». Я хотела себя наказать. Он подливал масла в огонь, говорил, что нужно что-то сделать. Потом меня осенила мысль, что нужно отрезать себе палец, и это будет укладываться в нашу философию — мы такие дерзкие, ничего не боимся и готовы на все. Моя душа требовала облегчения. Как идея, это было невероятно. Я уберу свой палец, свое собственное тело, и покажу этим решением, насколько я преданна — полностью, на сто процентов.

Дети были свидетелями истории с пальцем и избиений?

Косвенно: девочки тогда ночевали у меня. В книге это называется «Топор между нами». Он сказал: сделаешь это, и наши отношения наладятся. Я вернулась домой и в тот же вечер сделала. Кто-то из девочек, по-моему, Алиса просыпалась, я сказала «спи, спи», а все уже просто было в крови.

Избиения не каждый раз происходили при них. Они многого не видели.

Ты как-то им объясняла, что происходит?

Мы об этом вообще никогда не разговаривали. Как будто бы это было, но на самом деле не было. Так же, как с ним: мы об этом не разговаривали. Это тоже газлайтинг. Я даже не заикалась, чтобы поговорить об этом.

При этом в публичном пространстве ты сама была участницей насильственных действий, ты принимала участие в драке в Театре.док — для остальных ты выглядела как человек очень жесткий и участвующий в насилии.

Вообще так часто бывает. Не просто так дети, которые родились в семье, где есть насилие, сами потом становятся его проводниками. Меняется отношение к телу: прежде всего к своему. Ты почти перестаешь чувствовать физическую боль, по-другому ее воспринимаешь. Когда тебя часто бьют, ты перестаешь относиться серьезно к своему телу и к боли. Это что-то, что быстро проходит. И так же ты начинаешь относиться к другим людям. Для тебя эта грань стирается.

У меня была история, когда мы ездили проучить (актера Театра.док Василия Березина. — RFI). Для меня это было важно, потому что эта актриса (Анастасия Слонина) рассказывала, что он ее бьет. Она рассказывала в подробностях, как он это делал. У меня на него была очень сильная злость, потому что я ее очень хорошо понимала. Я знала, что чувствует человек, которого бьет другой. Я хотела за нее отомстить. У меня появилась искренняя ненависть к этому человеку. Какое он имел право бить другую женщину? Я не понимала парадокс ситуации, в которой я оказалась: я еду делать это с тем человеком, который ровно то же самое делает со мной.

Для меня это не было насилием ради насилия. А желание проучить этого человека, поставить его в ситуацию, чтобы он тоже стал жертвой. 

А дальше произошла история с самой актрисой Слониной, которая уже вас обвинила в попытке изнасилования, после чего вы уехали из России. Расскажи, что произошло.

С Настей мы общались. Петр в тот момент уехал в Санкт-Петербург. Он сказал, что ему со мной скучно, и поехал искать развлечений уже без меня, поскольку у нас были свободные отношения. Мне тоже было скучно, у меня особо не было друзей и мы стали общаться с Настей. Созваниваться, болтать. Нам было интересно. Она мне искренне нравилась как человек. В какой-то момент мы [с Петром] приехали с дня рождения нашего друга, и я позвала ее в гости. Она приехала. Мы начали общаться, выпивать. Она была достаточно кокетлива и со мной, и с ним. Поскольку присутствовал алкоголь, я очень смешанно это помню, но помню, что ей не хотелось близости. Ее к этому никто не принуждал. Она сказала «нет», это прекратилось. Мы перешли на кухню, и там была эта сцена с ножом. Я вообще не понимаю, почему в его руках появился нож. Это было какой-то его фишкой. На других вечеринках у него тоже появлялся нож в руке. Бутырка, наверное, накладывает отпечаток.

Тебя он не резал ножом?

Нет. Нож был элементом сексуальной игры. В какой-то момент она попросила: порежь вот здесь, а еще, а еще, а еще. Он сделал четыре пореза. И все. Потом мы что-то пили, общались, и потом она ушла. Еще он порезал на ней одежду. И это ей не нравилось. Мне тоже это не нравилось, и я как-то пробовала это остановить. Он не в первый раз делал это с девушками. Как он потом мне рассказывал о своих похождениях, он не раз делал это с другими, и «только вот эта подруга, с которой ты познакомила»…

То есть ответственность за то, что произошло, и за то, что вам пришлось уехать из России, легла на тебя?

Конечно, это же была моя знакомая. Он сказал: все, что ты делаешь, для нас вот так заканчивается, тебе нельзя ни с людьми общаться, ни друзей заводить, на тебя нельзя положиться.

Ты чувствовала свою вину за то, что вам пришлось уехать?

Конечно, это было полностью на мне. Я ввела этого человека в наш близкий круг. Он мне сказал: я же раньше тоже это делал, и никто из моих подруг не писал заявления, а вот эта девушка, с которой ты познакомила, пошла и написала.

Ты пыталась тогда тоже исправить ситуацию? Или вы очень быстро приняли решение об отъезде?

Когда он вышел из Бутырки, все уже было похоже на ураган. Нас закрутило. Было понятно, что что-то куда то несется. Он хотел уехать жить в Питер, а меня оставить в Москве с детьми, периодически к нам приезжая. Все стало непонятно. У нас появлялись какие-то еще девушки.

Тебе нравились девушки? Или это тоже было частью вашего пакта?

Мне не нравятся девушки. Я на сто процентов гетеросексуальна. Это было частью его влияния, частью моего постоянного желания ему угодить, быть достойной. Я не хотела его потерять. Я не осознавала, что этим я делаю только хуже, что я потворствую какому-то растлению. Все как будто начало гнить. Я это просто допускала. Именно поэтому моя ответственность во всем этом тоже есть. Мы вместе все это делали.

После вечера с актрисой мы уехали в Польшу, на презентацию его книги, а по возвращении нас уже задержали в аэропорту по факту написанного заявления. Через сутки нас уже не было в России. 

Как ваши отношения изменились после того, как вы приехали во Францию?

Когда мы приехали, мы сплотились. Мы здесь вместе выживали и понимали, что мы в абсолютно чужой среде, мы не понимаем языка, мы не знаем правил жизни. Мы держались друг друга, но между нами уже шел этот процесс гниения.

Мы поселились в сквоте, и тогда снова начались сбои, когда он стал разбивать мои телефоны. До этого он не был агрессивен: в Москве достаточно долгое время, может быть год или больше, он вообще меня не трогал. А во Франции, если ему не нравилось то, что я делаю, он мог разбить мой телефон и сказать: следи за своим поведением, очнись, веди себя правильно. Он на меня давил, а я не знала, чего он от меня хочет. У меня были стерты вообще все ориентиры. Такое ощущение, что он просто меня провоцировал. Для меня начался период концентрационного лагеря. 

В этот момент он лишил тебя контактных линз, косметики и одежды?

Всего, что у меня было. У меня осталась только одежда, которая была на мне. 

Все остальное он порезал и выкинул?

На моих глазах. Я должна была на это смотреть. Он уничтожил все мои средства по уходу. Если я чего-то хотела, я должна была идти в магазин и воровать. Но и это было позже, потому что сначала он вообще запретил мне пользоваться кремами и носить линзы. Сказал, что прочитал, что для глаз полезней ходить в очках: «так что ты очки надеваешь, сейчас пойдем закажем». Меня ничего не сдерживало, чтобы взять детей и уйти, у меня были знакомые. Но он сказал, что ты не можешь уйти еще в течение пяти лет, потому что все его враги восторжествуют. Я помню, как я плакала и говорила себе, что я хочу все это послать. Но внутри меня что-то говорило: нет, надо терпеть, ты сильная, это пройдет. 

Ты стала помогать ему готовить новую акцию.

Это было уже после того, как он меня насиловал каждый вечер, когда мы переехали в новый дом. Мы уехали из сквота, и он прекратил меня бить, но при любом моем неправильном взгляде он вообще себя не сдерживал. Он разрешил себе вообще все. Я ходила по струнке, как тень. То, чего не было никогда, то, что началось в сквоте и продолжилось потом в новом доме — это были ежевечерние изнасилования. Он знал, что я этого не хочу, и если я это показывала, с его стороны следовала какая-то агрессивная физическая реакция.

Но всегда оставалась художественная сторона жизни, сторона протеста. На этой стороне мы начали готовить акцию. Это было две параллельные реальности.

Это, наверное, самые жесткие моменты, которые есть в книге.

Я была просто затравленным животным, полностью скованной страхом, как в колючей проволоке. Его акция «Туша» очень хорошо описывала мое состояние многие годы.

Мы начали готовить акцию. У нас были какие-то знакомые, я должна была включаться, быть разговорчивой, веселой, улыбчивой. Никто не должен был видеть, что я страдаю или мне что-то не нравится. Когда все люди отказались помогать, то он попросил меня. Он понимал, что я вообще без сил, и пообещал изменить свое отношение ко мне, если я ему помогу. Во мне загорелась надежда: конечно, я все сделаю. Я сразу же начала представлять свое будущее, где все хорошо и мы снова вместе. Он перестал меня трогать. Две недели, пока мы готовились, он относился ко мне нормально. Я сделала акцию вместе с ним.

После этого вы оба попадаете в тюрьму, и после тюрьмы начинается настоящий путь к расставанию?

Когда нас только арестовали, он мне сразу сказал, чтобы я на него не ориентировалась. Надо понимать, в каком я была состоянии. После четырех месяцев практически концентрационного лагеря я не понимала, что я делаю и зачем. А он мне сказал: теперь ты это ты, давай. Я понимаю, что я сделала это для него, у меня не было никакой линии. Тогда до меня стало доходить, что здесь что-то не так. Я делаю эту акцию для нас, но почему-то оказываюсь совершенно одна в тюрьме и не знаю, что мне делать дальше. Мое сознание начало включаться. В тюрьме я впервые начала разговаривать с собой. Вслух. Я была в камере одна, мне было тоскливо, я очень скучала по девочкам. В какой-то момент возник этот внутренний диалог, который до этого был практически заморожен. Это был важный момент: я себя с ним разотождествила и открыла глаза. Я поняла, что это я, что я сейчас в тюрьме. Я стала собой.

Он очень часто повторял мне одну и ту же фразу: «Ты — это часть меня». Я чувствовала примерно так же. А в тюрьме поняла, что мне без него хорошо. Я чувствовала себя спокойно, принимала свои решения и понимала, что когда я принимаю свои решения, ничего такого не происходит, моя жизнь не катится в тартарары. Самое главное, я начала сомневаться в реальности, которую он мне предлагал все эти годы. Она пошатнулась, а в какой-то момент вообще обрушилась. Появилась моя реальность, где я не была плохой и виноватой, где люди, с которыми я общалась, меня действительно любили и уважали. Постепенно-постепенно я начала от него отдаляться, любая мысль о нем вызывала у меня тревогу. Я почти перестала о нем думать. Мы увиделись уже ближе к сентябрю, когда я ездила к нему в тюрьму, и там у нас состоялся неприятный разговор. Он сказал, что никогда больше не будет со мной спать. Я видела, что он по-прежнему меня презирает. Когда он вышел из тюрьмы, я была в панике, побежала домой уничтожать все переписки. В последнее время он смотрел все: мои переписки, мою почту, у меня не было вообще ничего своего. У меня был страх, что он придет и начнет все проверять.

На самом деле, он вел себя достаточно спокойно. Где-то неделю он общался со мной в более или менее уважительном тоне, но потом все равно все начало сыпаться. Он нашел к чему прицепиться, чтобы снова начать меня презирать. В частности это были мои подруги. Он говорил: «Что это у тебя появились за подруги, о чем ты вообще с ними разговариваешь? Обо мне общаетесь?». Когда я ответила «ну да», его просто как будто поменяли. Он снова начал смотреть на меня с омерзением. Ни при каких обстоятельствах я не могла с другими обсуждать его. Он этого всегда очень сильно боялся.

За то время, что мы не виделись, я набралась уверенности в себе, и стала ему отвечать. Сказала, что не буду больше терпеть. Он удивился моему тону. И снова стал мне угрожать. Самое главное, с чем я не согласилась, было его требование, чтобы я разобралась с парнишкой из сквота, который косвенно был участником каких-то событий. Он требовал, чтобы этот человек был унижен.

Он хотел, чтобы ты сняла это на видео?

Да, чтобы я или кто-то другой его унизил, я сняла это на камеру, а он потом посмотрел и сказал, засчитывается это или нет. Я какое-то время думала — просто оттягивала расставание, на самом деле. Я не видела себя в этой роли и сказала «нет». Он сказал, хорошо, пиши мне бумагу. Я ответила: ты что, следователь, чтобы тебе бумаги писать? Он сказал: да, ты права, пиши пост, пусть это будет официально, чтобы все знали, что мы расстались, а когда ты ко мне приползешь обратно, я тебе этот пост покажу. 

Сейчас я знаю, что в тот момент он уже общался с Александрой (де Таддео), и думаю, что он хотел быть свободным человеком в новых отношениях. Я не хотела писать этот пост. Это было последнее, что он заставил меня сделать. Он продиктовал мне эти слова: «Все Петра я выгнала, потому что мне все это надоело». Я это пишу, нажимаю кнопку опубликовать, он собирает вещи и уходит. 

Как выглядит твоя жизнь сейчас?

Моя жизнь сейчас выглядит совершенно не так, как она выглядела в тот момент, когда я опубликовала этот пост. Это два совершенно разных состояния. Я восстанавливаюсь. Много работаю над собой. Пишу. Занимаюсь девочками. Вообще живу. Самое важное, что я принимаю решения за свою жизнь, делаю то, что я хочу. Я себе ни к чему не принуждаю. И сейчас я счастлива.

Многие осуждали вас за то, что вы с Петром воруете в магазинах, занимаете дома, не водите детей в школу и полностью отрицаете систему. Я так понимаю, что ты эту часть своей жизни тоже изменила?

В какой-то момент я встретилась с Инной Шевченко (Одна из лидеров движения Femen, получила статус беженца во Франции. — RFI). Мы только расстались, и я совершенно не знала, как я буду жить. Все люди, которые когда-то нам помогали, так и ушли с Петром. Отвернулись от меня. Я рассказала Инне о моральном вопросе с социальным пособием: с одной стороны, в моей голове звучал голос Петра, с другой, я оказалась в ситуации настоящей нужды. Инна мне ответила: «Понимаешь, у тебя дети. Я не живу на пособие, но я не знаю, как бы я жила, если бы у меня были дети». Ее слова запали мне в сердце. Я приняла решение оформить пособие, и моя жизнь значительно упростилась. Морально я долгое время сражалась с этим в своей голове, говорила себе, что это недостойно. Сейчас я отношусь к этому по-другому. Это мое время, которое я уделяю себе, своему внутреннему миру. Я написала книгу. Когда я и двух слов связать не могла раньше. Прогресс очень быстро происходит, когда за тобой никто не стоит с палкой. 

Как дела у девочек? Они продолжают видеться с Петром?

Они ходят в школу. Свободно говорят по-французски. У них здесь друзья, подружки. Они живут хорошей детской жизнью. Я периодически спрашиваю у них, нравится ли им эта жизнь, они говорят, что да. Все, что было, до сих пор звучит эхом — и в их головах, и в их моей. Мы переживаем это до сих пор и много это обсуждаем.

С Петром они виделись несколько раз после того, как мы расстались. Сейчас — совсем нет. Он изменился, стал с девочками разговаривать по-другому. Им это не понравилось, и больше они не проявляют желания с ним видеться.

Эта книга, разумеется, изменит представление о том, кто такой Петр Павленский. Ты этого боишься?

Не то, чтобы боюсь, но очень сильно волнуюсь. Я опасаюсь какой-то агрессивной реакции с его стороны. Он рассказывает о своей жизни совершенно другую историю. Он говорит, что личное — это политическое. Возможно, пришло время поговорить о личном, а не только о политическом? 

Что применение власти на микроуровне, может быть более опасно, чем власть, против которой он борется. 

А личное — вот оно: кто был он все это время, кто была я. Да, это прошлое, но это прошлое, на котором он до сих пор строит всю свою базу. Он — художник, который делал все эти акции. Последнюю акцию он делал со мной. То, что он делает сейчас, назвать политическим искусством или, тем более, акционизмом я не могу. Это осталось в прошлом.

Лозунг: «Личное — это политическое» к моей книге имеет большое отношение. Я опасаюсь его реакции, но мне кажется, он должен быть мне благодарен за то, что я написала эту книгу: сейчас он, насколько я знаю, активно борется против лицемерия в публичном поле. Я рассказываю честную историю о том, что было, между нами. Возможно, для него тоже будет важно прочитать мою книгу и посмотреть на то, что было, моими глазами.