ЭМТННБП, НМЭННУ!

Филолог Гасан Гусейнов о тайне и смысле двух очень распространенных в обиходе выражений, которые зашифрованы в заголовке.

Этот Мир Теперь Никогда Не Будет Прежним, Но Мы Этого Никогда Не Узнаем. REUTERS - EDUARD KORNIYENKO

ЭМТННБП, НМЭННУ.

Вы все, конечно, помните, откуда взялся дадаизм.

Одному глухому что-то долго рассказывали, а тот на все отвечал: «Да-да! Да-да! Да-да!» Хотя всякому было ясно, что дядька вовсе ничего не понимает. Что бы ему ни говорили, он всегда отвечал «да-да». Таков и дадаизм. Он всегда с важным видом подтверждает всякий вздор. Такова и теория этого направления в искусстве.

Поэтому не надо на каждый вздор говорить: «ДА!» Часто целые страны и народы на что угодно прямо вот кричат это «да», а потом горько плачут и сами, а младшее поколение отворачивается от своих дадашников-дадаистов, хотя делу уже не помочь.

Утвердительные цивилизации не сдаются. Они не умеют сомневаться в своей правоте. А своих начальников и надзирателей защищают от всяких коварных внешних наблюдателей и внутренних врагов, как пишут теперь в России, «с бейсбольной битой в руках».

Что делать людям, которым хочется что-то сказать, не попав при этом впросак? Высказаться – вместе и решительно, и чтобы спроса не было.

08:59

СЛУШАТЬ Слова с Гасаном Гусейновым - ЭМТННБП, НМЭННУ!

В бейсбол в России никто не играет, а вот бейсбольная бита почему-то нравится бандитам. Может быть, она кажется им палицей Геракла? Когда на улице, ну, в докоронавирусное время, конечно, вам попадался человек с теннисной или бадминтонной ракеткой, это еще как-то было понятно: где-то есть корты, закрытые клубы. Но вот молодой человек с бейсбольной битой в пакете. Откуда он пришел? Куда он идет? Не на бейсбол же, в самом деле.

В моем отрочестве хулиганы еще пользовались кастетом и свинчаткой. Только немного повзрослев, я понял, что и на язык приходится брать средства утяжеления. Для солидности, для важности, отсекая возможные подозрения, что ты недостаточно серьезен, не владеешь ситуацией, не держишь все под контролем. Но что делать людям, которым нечего сказать? Или не так. Что делать людям, которым хочется что-то сказать, не попав при этом впросак? Высказаться — вместе и решительно, и чтобы спроса не было. Сейчас в повседневном обиходе есть несколько таких выражений. Они — парные, хотя пользующиеся ими люди обычно не догадываются об этом.

Первое свидетельствует об особых отношениях говорящего с настоящим и о предчувствии близкого будущего, второе — об особых отношениях с прошлым и настоящим. По порядку надо было бы начать со второго, но мы начнем с первого:

«Мир никогда не будет прежним».

Не спешите смеяться над человеком и уличать его ни в том, что мир никогда не остается прежним, ни в том, что мир — это и есть прежнее, данное, неизменное. Барахтаясь в этом прежнем, данном и неизменном, мы цепляемся в своем воображении только за то, что худо-бедно знакомо нам по прошлому опыту. И все же мы слышим и сами, пусть в другой форме, нет-нет да и высказываемся в том смысле, что вот до сих пор все было более-менее терпимо и даже понятно, и с нас, и с других спроса особого не было. А тут вдруг — бац! — и мир станет другим.

Молодые люди могут посмеиваться над этой формулой, а люди постарше непременно оглянутся на целое тридцатилетие. Накануне нового 1990 года газета «Московские новости» опубликовала прогнозы на ближайшее будущее. Историк и публицист Андрей Фадин, не знавший, что ему отведено будет всего семь лет в новом десятилетии, дал формулу для всего тридцатилетия: «Шок невозвратности былого мироустройства». Этот шок невозвратности люди испытали в 1989–1991 годах, чтобы к концу тридцатилетия прийти к новому страху, после которого — о ужас! — мир совсем уже никогда-никогда не будет прежним. Например, потому что он, возможно, обойдется лично без меня. В этом высказывании о мире, который никогда не будет прежним, выдержана пропорция суеверного страха за себя и сияющей надежды, что предстоящее будущее исправит что-то в текущем прошлом.

Присказка «мир никогда уже не будет прежним» раздражает и своим пафосом, и своей элементарной опровержимостью. Но в ней есть еще одно измерение. Впервые за тридцать лет общий страх перед массовым невидимым врагом может стать сильнее страха перед диффузным насилием государства. За тридцать лет люди научились выносить за скобки террор против личности и против отдельных этно-конфессиональных групп. Например, в России только горстке правозащитников не наплевать на террор по отношению к Свидетелям Иеговы, которые оказались приравненными к каким-нибудь игиловцам. Только исчезающе малой части населения интересно (даже просто любопытно), кто же все-таки убил Бориса Немцова. А уж об убитых ранее оппозиционных журналистах и правозащитниках — от Галины Старовойтовой до Анны Политковской, от Юрия Щекочихина до Натальи Эстемировой, от Пола Хлебникова до Орхана Джемаля —общество давно и прочно забыло.

Слишком велика эта страна для того, чтобы люди могли объединиться вокруг беспомощной жертвы, сложившей голову где-то там, в Москве.

Формула «после события Х мир никогда больше не будет прежним», очевидно, здесь у нас не приложима к отдельной личности. Страх лично за себя и за своих близких тем сильнее, чем безразличнее человеку происходящее в большом мире, где живут все остальные: «Ну, эти-то никуда не денутся, а вот как бы мне не пострадать».

И вдруг оказывается, что куда-то могут деться вообще все. Для начала — все слабые и пожилые. Возможно — тысячи. Возможно — десятки тысяч. И если всего сто лет назад от испанки умерли миллионы, то почему бы, в самом деле, не миллионы? Страх перед общим насилием загадочной безмолвной силы становится сильнее страха перед кучкой деятелей, которые всегда готовы замочить кого-то ядом или бейсбольной битой, ракетным комплексом или даже ковровой бомбардировкой. А вот коронавируса боятся и они. Вот почему говорящий «после всего этого мир теперь никогда не будет прежним», позволяет себе некую угрозу: «Ужо тебе!»

Присказка «этот мир теперь никогда не будет прежним» похожа на клятву, которую говорящий приносит Провидению в благодарность за сохранение жизни. Если ты все оставишь как есть, обещаю вести себя по-другому, по-новому, не так, как я действовал до сих пор. Я перестану быть тряпкой и слизняком, а стану достойным членом общества.

И этой клятве можно было бы поверить, если бы не другая присказка, которая, в общем, тоже довольно стара, но в сочетании с первой звучит по-новому. Если первая формула — тайное обещание, то вторая — скрытое оправдание как раз того, что мир так и останется прежним. Вот эта присказка:

«Этого мы никогда не узнаем!»

Мы никогда не узнаем вот чего:

— кто опять съел чижика, и нет ли тут заговора?

— почему медведь остался на воеводстве?

— кто распилил оба памятника маршалу Жукову и обоих его коней, и нет ли тут заговора?

— почему платформу Востряково, открытую в 1889 году, в 2010 году переименовали в Сколково, а всего через десять лет — в Мещерскую, и нет ли тут заговора?

Мы этого никогда не узнаем, говорят мне, потому что за каждым таким действием скрывается заговор таинственных сил. Эти силы определяют, как должны называться вещи. Кстати, объясняют эти же люди, и коронавирус — результат хитроумнейшего заговора.

— Какого? Кто заговорщики?

— А вот этого мы никогда не узнаем!

— Что это значит на самом деле?

— А вот что. Да, этот мир никогда не будет прежним! Мы даже готовы пообещать, что изменим этот мир, но при одном условии: мы должны узнать, кто съел чижика!

Мы должны доподлинно узнать, почему медведь остался на воеводстве.

Мы должны узнать, почему распилили и Жукова четырежды героя СССР, и Жукова трижды героя СССР, а потом бросили на заброшенном подмосковном складе вместе с конями.

— Но мы должны понять, ну почему, почему люди 120 лет ездили до станции Востряково, а потом, никуда не переезжая, стали ездить до станции Сколково, и вот теперь, снова никуда не переехав, они ездят до станции Мещерская. Слушайте, может быть, все эти действия — ритуальные? Но что за ритуал? Чтобы отвратить безумие, например?

— Какое еще безумие? Мы этого никогда не узнаем!

— А как же мир?

— А этот мир никогда не будет прежним. Востряково будет переименовываться в Сколоково, Сколково — в Мещерскую. А вот почему это будет так, мы никогда не узнаем.

Поймите вы (ну почему вы такой тупой?): Этот Мир Теперь Никогда Не Будет Прежним, Но Мы Этого Никогда Не Узнаем.