Не обижайте силовиков!

Филолог Гасан Гусейнов о разных сторонах термина «силовик», доброй отцовской нагайке как скрепе и о том, почему Госдума все никак не примет закон о профилактике домашнего насилия.

Москва, 3 августа 2019 г. Vasily MAXIMOV / AFP

Смешно сказать, но появление у слова «силовик» нового значения — сотрудник силового ведомства — в начале 1990-х годов воспринималось с иронией. Прежде силовиками называли тяжелоатлетов. Но в позднесоветской и ранней постсоветской России игра на жаргонное понижение всяких важных новых сущностей расцвела необычайно. Прежде в эту игру играло советское начальство и, например, командиры советской группировки в Афганистане (от «вертушки» вместо вертолета до «груза 200» вместо убитого солдата). Кто-то скажет, что это обычное дело, и везде оно обстоит так же, как и у нас на большом и сложном переходе от СССР (или совка, как стали говорить в конце 1980-х) к новой России, которая пока еще только ищет свой путь и хотела бы снова проходить его вместе с соседями.

Но есть у такого обращения — сначала жаргонного, а потом и почти официального термина — и другая сторона. Ее можно потрогать руками в момент так называемого когнитивного диссонанса, а именно в ситуации, когда человек, названный «силовиком» вдруг оказывается, например, довольно неловким коррупционером, по-русски говоря — казнокрадом. Или, наоборот, слишком ловким, но все равно неудачливым хранителем «общака», вроде полковника Захарченко. Поскольку никакой объективной информации о «деле Захарченко» не существует в природе, то и наблюдателю приходится выбирать, кому же верить — государственным телеканалам, которые рассказывали, как под тяжестью миллиардов Захарченко гнулись перекрытия, или самому полковнику. «А какие у вас доказательства, что это мои деньги? А вы докажите, что я их украл?» У публики смешивались два чувства: государство, может, и врет, а, с другой стороны, зачем ты полковник, если нельзя «поураганить»? Иногда сообщения о таких силовиках в СМИ совпадают с другими — о пытках в силовых ведомствах. И тогда в СМИ еще не обидное словечко «силовик» рождает уже оскорбительное «изнасиловик».

5 ноября 2003 года американский публицист и критик политического языка, Уильям Сафаер, которого у нас называли Сафиром, написал статью в Нью-Йорк Таймс под названием «Силовики против Олигархов» (Siloviki Versus Oligarchy).

В этой статье, которая вышла в разгар так называемого первого дела Ходорковского, Сафаер объяснял, что в России наступила новая эпоха — отжима бизнеса силовиками у олигархов. Несколько лет спустя другой американский экономический наблюдатель, Маршалл Голдман, придумал для обозначения победителей новое слово — «силогарх», обозначающее государственного чиновника, который возглавил крупную государственную корпорацию, но ведет себя, как карикатурный капиталист и частный предприниматель — вроде Дональда Трампа до президентства. Трудно сказать, сколько проживет в России этот термин. Придуманные Хедриком Смитом в 1990 году «новые русские» продержались лет двадцать: в начале 1990-х о них рассказывали анекдоты, которые и сейчас еще можно найти в заштатных изданиях, но теперь это — историзм.

Что, однако, не является историзмом, а нуждается в понимании, так это отношение к насилию. У носителей силы — не только людей с дубинами, т. е. официальных силовиков, но и просто у так называемого сильного пола, имеются определенные трудности в отношении к этому своему ресурсу — силе.

Вы летите в самолете, рядом с вами мамаша хлопочет над разгулявшимся ребенком. Ребенку жарко и вообще надоело лететь. Ему два с половиной года, сначала охотно слушал книжку, а теперь захотел побегать. Толкается, вопит. И тут возвышает голос соседка: «Женщина, вы что, не можете успокоить ребенка?! Да шлепните его как следует, чтоб сидел тихо». Ей вторит мужик, который никак не может уснуть у окна: «Уберите ребенка! Покупайте билет в бизнес-классе, если он не может держать себя в руках!» Легче от этого не становится, ребенок начинает плакать. Другие пассажиры пытаются урезонить невыдержанных взрослых, но те не унимаются.

На борту самолета устанавливается режим парламентских дебатов о домашнем насилии. Большинство помалкивает, а самые рьяные признают, что тяжелая рука родителей — вещь целебная, а теперь вот распоясалась молодежь. Слабаки-родители, видимо, одурманенные вредными идеями («Мало им прав человека, еще и какие-то особые права ребенка подавай!»), не могут справиться с таким карапузом. «Вот мы, вот в наше время! Да меня бы мать прибила, если бы я так себя вела!»

И тут мне стало ясно, почему в Госдуме все никак не примут закон о домашнем насилии. А если и примут, то какой-нибудь — силовой, вроде «Закона о примирении сторон». Как и некоторые пассажиры авиакомпании «Победа», законодатели — природные силовики. Насилие для них — природный ресурс сильного. И в исполнении сильного оно не является правонарушением, оно для них — естественное проявление. Такова, мол, природа. Вот почему у законодателя и не поднимается рука наказать мужа или сожителя, избивающего жену, или мать, избивающую детей. Такое впечатление, что законодатели выучили афоризм Гегеля, впервые опубликованный в СССР в 1975 году: «Русские женщины жалуются, если мужья не бьют их, — значит, они их не любят. Это и есть мировая история. Народы так же хотят кнута» (пер. В. А. Рубина).

Чтобы не обижаться, будем считать это явление тлетворным влиянием запада и гегельянства. Но отчего же оно так живуче, это чертово гегельянство? Неужели оттого, что само насилие воспринимается как ценность? Возможность насилия со стороны силовика должна учитываться как явление природы. Сопротивление этому насилию — сопротивление самой природе.

Становится понятнее и смысл объявления виновными молодых мужчин по «московскому делу»: мужчины сопротивлялись законному насилию со стороны силовика. Интересно, что среди осужденных по «московскому делу», кажется, нет женщин, а ведь и женщины проявляли не меньшую, если не большую, активность. Но сопротивление женщины в глазах силовиков слишком ничтожно, чтобы он, представитель сильного пола, мог испытать боль или страдания: это было бы не круто.

Такова и логика преследования Юрия Дмитриева по сфабрикованному обвинению. Он тоже сопротивляется силовикам, вставшим на защиту товарищей по цеху, на защиту ветеранов «Сандармоха». Что-то он там такое нашел, из-за чего силовики предстают в отрицательном свете.

Как и «Мемориал» — международный, правозащитный, т. е. не наш, не уважающий отечественное и силовое. Что он там находит, в этом нашем недавнем прошлом? Что он, гад такой, рассекречивает и публикует, и публикует, и публикует? Какая такая историческая память? Об отдельных перегибах и прискорбных ошибках наших товарищей? Так вся страна ж пострадала! А они теперь пиарятся на общих страданиях? И цинично сопротивляются мечте нашего народа найти окончательное примирение в семье. Мы ж один народ! Мы ж должны быть как одна семья! Кулак — наша скрепа. Подрастающее поколение должно понимание иметь. Чувство ответственности! Вот тогда и любовь разольется по городам и весям. Но сначала, товарищи, ответственность за будущее наших детей. Мы ж не майданутые какие, чтоб сопротивляться доброй отцовской нагайке. Да, не без перегибов, да, не без слез. А как вы хотели?

«Женщина, вы что, не можете успокоить ребенка?! Да шлепните его как следует, чтоб сидел тихо». «Уберите ребенка! Покупайте билет в бизнес-классе, если он не может держать себя в руках!»

Улетит, дорогой, улетит, в бизнес-классе улетит, дай срок.