Франц Кафка, Максим Горький и мы

«Литературный эксперимент взывает не столько к силе читательского воображения, сколько к душевной готовности сделать личный выбор». Филолог Гасан Гусейнов об опыте прочтения «Жизни Клима Самгина» Максима Горького и рассказа Франца Кафки «Превращение».

Франц Кафка и Максим Горький © DR

Даже человек, несколько десятилетий занимавшийся историей литературы, должен быть очень самонадеянным, чтобы заявить: «Я знаю, зачем существует литература!» Но в редких случаях все же можно сказать, что писатель ставит опыт с читателем и на читателе. И я сам такой читатель. При первом чтении отдаюсь воле автора, смутно понимая, чего тот от меня хотел. Когда мне было шестнадцать лет, я прочитал — на спор с другом моих родителей Львом Борисовичем Антопольским — все четыре тома «Жизни Клима Самгина» Максима Горького. Горький сам отверг одно из названий романа — «История пустой души» — оно вводило бы читателя в заблуждение: душа Клима не пуста; наоборот, он постоянно выдумывает себя, подменяет себя самого, каким он мог бы стать, кем-то другим. Причем делает это по совету собственной бабушки: «Всегда нужно что-нибудь выдумывать, иначе никто из взрослых не будет замечать тебя и будешь жить так, как будто тебя нет или как будто ты не Клим, а Дмитрий».

В отрочестве с Климом происходит превращение, после которого никакого пути назад, к себе настоящему, быть уже не может.

«Клим верил отцу: всё хорошее выдумано — игрушки, конфеты, книги с картинками, стихи — всё».
Клим «хорошо помнил свои наиболее удачные выдумки. Когда-то давно он спросил Варавку (постояльца и будущего любовника его матери — Г.Г.):
— Почему у тебя такая насекомая фамилия? Ты — не русский?
— Я — турок, — ответил Варавка. — Моя настоящая фамилия Бей — Непалкой Акопейкой — бей. Бей — это по-турецки, а по-русски значит — господин.
— Это вовсе не фамилия, а нянькина пословица, — сказал Клим.
Варавка схватил его и стал подкидывать к потолку, легко, точно мяч. Вскоре после этого привязался неприятный доктор Сомов, дышавший запахом водки и соленой рыбы; пришлось выдумать, что его фамилия круглая, как бочонок. Выдумалось, что дедушка говорит лиловыми словами».

Но началось все с размышлений о насекомых. Клим однажды донес на одноклассника, которого отчислили из гимназии, но ловко вытеснил это знание о собственной подлости. Не блиставший успехами, Клим завидовал сыну Варавки — Борису, который поступил в военное училище в одной из российских столиц. Но однажды Борис возвращается домой, и Клим узнает от сестры Бориса его тайну: младший Варавка был отчислен из военного училища за отказ выдать кого-то из курсантов; в отместку начальство оболгало Бориса перед товарищами, и те сами высекли мальчика как доносчика. Завистливый и мстительный Клим не мог удержаться и в один прекрасный день показал Борису, что знает об этой истории.

«Поймав какого-то запоздалого жука и подавая его двумя пальцами Борису, Клим сказал:
— Насекомое.
Каламбур явился сам собою, внезапно и заставил Клима рассмеяться, а Борис, неестественно всхрапнув, широко размахнувшись, ударил его по щеке, раз, два, а затем пинком сбил его с ног и стремглав убежал, дико воя на бегу».

В так называемом массовом сознании, во всяком случае — в русском языке остался от романа Горького мем «а, может, и мальчика-то не было». Эти слова с радостью слышит Клим после того, как ненавидимый им Борис тонет, провалившись под лед во время катания на коньках:

«И особенно поразил Клима чей-то серьезный, недоверчивый вопрос:
— Да был ли мальчик-то, может, мальчика-то и не было?
„Был!“ — хотел крикнуть Клим и не мог».

Десятки раз Клим вспоминает эти слова в разных жизненных ситуациях, даже видит сон, в котором вместо Бориса в реку ныряет сом (вполне фрейдистская мотивировка — вместе с Борисом в полынье утонула Варя Сомова), пока не приходит новая формула:

«Клим был уверен, что он не один раз убеждался: „не было мальчика“, и это внушало ему надежду, что все, враждебное ему, захлебнется словами, утонет в них, как Борис Варавка в реке, а поток жизни неуклонно потечет в старом, глубоко прорытом русле».

Надо было такому случиться, что примерно в одно время с бесконечным романом Горького я прочитал рассказ Франца Кафки «Превращение» в переводе Соломона Константиновича Апта. Прочитал — и ничего в нем не понял. Пожалуй, от того чтения осталось только одно ощущение — обида за героя рассказа Грегора Замзу, так легко забытого родителями и сестрой после того, как останки насекомого, в которого превратился Грегор, выкинули на помойку. Лишь годы спустя, не один и не два раза перечитав это величайшее произведение — и не в одиночку, а вместе с школьниками и студентами, я, наконец, понял, какой опыт поставил на своих читателях Франц Кафка. Незаметно, короткими фразами-толчками Грегор Замза входит в наше сознание. Первое предложение рассказа принадлежит самому Кафке:

«Проснувшись однажды утром после беспокойного сна, Грегор Замза обнаружил, что он у себя в постели превратился в страшное насекомое».

Во втором предложении Кафка постепенно передает слово Грегору: «Лежа на панцирнотвердой спине, он видел, стоило ему приподнять голову, свой коричневый, выпуклый, разделенный дугообразными чешуйками живот, на верхушке которого еле держалось готовое вот-вот окончательно сползти одеяло».

Наконец, в третьем предложении читателю предлагается принять решение — впустить в свое сознание открывшийся ему мир Грегора-насекомого или остаться внешним наблюдателем?

«Его многочисленные, убого тонкие по сравнению с остальным телом ножки беспомощно копошились у него перед глазами. „Что со мной случилось?“ — подумал он».

Весь дальнейший ход рассказа — попытка спасти портрет возлюбленной Грегора, история его любви, переживание боли и одиночества, психологическая тонкость, выказываемая «насекомым», и все большее очерствение оставшихся людьми, — читатели видят и испытывают, разбившись на две примерно равные группы.

Одни смотрят на всё преимущественно глазами Грегора, другие — глазами кого-то из членов его семьи, или — постояльцев с тростями, или служанки.

В некотором смысле, при всем трагизме рассказанной Кафкой истории, человек, проживший ее в самоотождествлении с Грегором, под конец даже отчасти примиряется с горечью, потому что Кафка показывает, как в сестре Грете ожил портрет безымянной возлюбленной Грегора, словно увиденный его отлетевшей душой.

«Самым существенным образом улучшить их положение легко могла сейчас, конечно, перемена квартиры; они решили снять меньшую и более дешевую, но зато более уютную и вообще более подходящую квартиру, чем теперешняя, которую выбрал еще Грегор. Когда они так беседовали, господину и госпоже Замза при виде их все более оживлявшейся дочери почти одновременно подумалось, что, несмотря на все горести, покрывшие бледностью ее щеки, она за последнее время расцвела и стала пышной красавицей. Приумолкнув и почти безотчетно перейдя на язык взглядов, они думали о том, что вот и пришло время подыскать ей хорошего мужа. И как бы в утверждение их новых мечтаний и прекрасных намерений, дочь первая поднялась в конце их поездки и выпрямила свое молодое тело».

Как и в начале рассказа, Кафка предлагает напоследок читателю посмотреть на мир глазами родителей Грегора, и тут им остается только горькая ирония: с уходом главного кормильца всем грозит уютная нищета.

Литературный эксперимент, независимо от масштаба дарования и размеров произведения, взывает, как мы видим, не столько к силе читательского воображения, сколько к душевной готовности сделать личный выбор. Стать доносчиком, как маленький Клим Самгин, или отказаться от этой участи, как Борис Варавка? Пожалеть человека в страшном насекомом или отречься от жука, не распознав в его писке и скрипе человеческий голос?