Между Фридрихом Энгельсом и Эдгаром По

Из одной книги воспоминаний об СССР я как-то выписал фразу: «Прежде чем отмечать столетие со дня рождения одного из основателей первого советского театра А. А. Блока, нужно было отметить стодесятилетие со дня рождения основателя первого советского государства В. И. Ленина». Какой совершенный хиазм, подумал я!

Украинский памятник Энгельсу в Манчестере © DR

Сейчас я бы чуть-чуть переиначил эти слова. Стодесятилетие стихотворения Осипа Мандельштама, отправленного в августе 1910 года Вячеславу Иванову, которое мы сейчас с вами прочитаем, невозможно было отметить прежде, чем мировая общественность не выпьет за двухсотлетие Фридриха Энгельса. Но сначала стихотворение Мандельштама:

Я вижу каменное небо
Над тусклой паутиной вод.
В тисках постылого Эреба
Душа томительно живет.

Я понимаю этот ужас
И постигаю эту связь:
И небо падает, не рушась,
И море плещет, не пенясь.

О, крылья, бледные химеры
На грубом золоте песка,
И паруса трилистник серый,
Распятый, как моя тоска!

«Камень» — это не только название сборника стихотворений Мандельштама, но и вообще одно из главных слов в его поэтическом словаре. Илья Эренбург писал о Мандельштаме: «Вся жизнь пронизана патетической дрожью. Нет веса предметов — рука их делает тяжелыми, и все слова могут быть камнями… Мандельштам является — в эпоху конструктивных заданий — одним из немногих строителей…». И еще: «Камень» грешит многодумностью, давит грузом, я сказал бы, германского ума».

О этот германский ум, о эта поверхностная мысль о неподвижности и тяжести камня, как они мешают понять истинную Россию!

В 1976 году в самом центре Москвы, разрушив несколько домов там, где расходятся Метростроевская и Кропоткинская улицы, был установлен памятник Фридриху Энгельсу. Энгельс родился 28 ноября 1820 года. Решение увековечить память второго человека в марксизме было принято, скорей всего, по случаю 150-летиясо дня его рождения в 1970 году. Но поскольку это одновременно был и год столетия самого Ленина — третьего нумера в мировом марксизме и первого марксиста-ленинца, приплетать сюда Энгельса было нельзя, так что памятник работы скульптора И. И. Козловского в точке бифуркации бывших Остоженки и Пречистенки поставили только шесть лет спустя. Когда я впервые его увидел, то подумал было, что это анархист Кропоткин, поставленный, должно быть, в честь станции метро «Кропоткинская». Подошел поближе — нет, все-таки Энгельс. Фридрих Энгельс. Он и сейчас стоит в центре Москвы, самодовольно сложив руки на груди, и смотрит прямо на восстановленный Храм Христа Спасителя. Но то в Москве.

А в далекой Украине, аккурат в кильватере тамошнего постмайданного ленинопада, сначала глумливо раскрасили, а потом и вовсе распилили Энгельса железобетонного, тоже со сложенными на груди руками. Пишут, что стоял памятник в селе Марьяновка, но в каком именно из богатой Марьяновками Украины, сказать точно никто не берется. Обычно пишут, что село это в Харьковской области, но, по официальным данным, харьковская Марьяновка была упразднена в 1988 году. Может быть, это была другая Марьяновка, основанная немцами-колонистами в 1879 году? А памятником Энгельса село наградили к столетию со дня основания? Сейчас это все уже не так важно. Потому что могучий шестиметровый бетонный Энгельс, купленный на интернет-аукционе неким жившим в Берлине англичанином, в 2017 году отправился прямиком в Манчестер. До переезда в Лондон там, в Манчестере, прожил тридцать лет Фридрих Энгельс-человек.

Когда, пронзительнее свиста,
Я слышу английский язык —
Я вижу Оливера Твиста
Над кипами конторских книг.

У Чарльза Диккенса спросите,
Что было в Лондоне тогда:
Контора Домби в старом Сити
И Темзы желтая вода.

Дожди и слезы. Белокурый
И нежный мальчик Домби-сын;
Веселых клерков каламбуры
Не понимает он один.

В конторе сломанные стулья;
На шиллинги и пенсы счет;
Как пчелы, вылетев из улья,
Роятся цифры круглый год.

А грязных адвокатов жало
Работает в табачной мгле —
И вот, как старая мочала,
Банкрот болтается в петле.

На стороне врагов законы:
Ему ничем нельзя помочь!
И клетчатые панталоны,
Рыдая, обнимает дочь…

Осип Мандельштам написал это в 1913 году. Накануне первой мировой войны марксизм уже бушевал по всей Европе, а тогда, в начале 1840-х годов, двадцатипятилетний Энгельс пишет важнейшую свою работу «Положение рабочего класса в Англии». На английский язык ее переведут, правда, только спустя сорок лет, но немецкий тогда был главным языком политики и науки, так что все, кому надо было, прочитали этот труд в оригинале. Как и последовавший в 1848 «Манифест коммунистической партии». Ставший манчестерским фабрикантом немец был полиглотом, свободно читавшим, писавшим и говорившим, кроме немецкого и английского, еще на десятке языков Европы. Он прославился только как политический писатель, но стоит прочитать начало главы «Большие города», чтобы услышать и голоса великих англичанина и американца — Чарльза Диккенса и Эдгара По.

«Такой город, как Лондон, по которому бродишь часами, не видя ему конца и не встречая ни малейшего признака того, что где-нибудь поблизости начинается открытое поле, — такой город представляет из себя нечто совсем особенное. Эта колоссальная централизация, это скопление двух с половиной миллионов людей в одном месте умножили силы этих двух с половиной миллионов людей в сотню раз; они превратили Лондон в торговую столицу мира, создали гигантские доки и собрали те тысячи кораблей, которые всегда покрывают Темзу. Я не знаю ничего более внушительного, чем вид Темзы, когда с моря подъезжаешь к Лондонскому мосту. Эти массы домов, верфи с обеих сторон и в особенности со стороны Вулиджа, бесчисленное множество судов вдоль обоих берегов, всё плотнее и плотнее смыкающихся и под конец оставляющих лишь узенькое пространство посередине реки, по которому постоянно снуют сотни пароходов, — всё это столь величественно, столь грандиозно, что не можешь опомниться и приходишь в изумление от величия Англии ещё до того, как вступишь на английскую землю.

Но каких жертв всё это стоило, — это обнаруживаешь только впоследствии. Только потолкавшись несколько дней по главным улицам, с трудом пробиваясь сквозь толпы людей, бесконечные вереницы экипажей и повозок, только побывав в «трущобах» мирового города, начинаешь замечать, что лондонцам пришлось пожертвовать лучшими чертами своей человеческой природы, чтобы создать все те чудеса цивилизации, которыми полон их город, что заложенные в каждом из них сотни сил остались без применения и были подавлены для того, чтобы немногие из этих сил получили полное развитие и могли ещё умножиться посредством соединения с силами остальных. Уже в самой уличной толкотне есть что-то отвратительное, что-то противное природе человека. Разве эти сотни тысяч представителей всех классов и всех сословий, толпящиеся на улицах, разве не все они — люди с одинаковыми свойствами и способностями и одинаковым стремлением к счастью? И разве для достижения этого счастья у них не одинаковые средства и пути? И тем не менее они пробегают один мимо другого, как будто между ними нет ничего общего, как будто им и дела нет друг до друга, и только в одном установилось безмолвное соглашение, что идущий по тротуару должен держаться правой стороны, чтобы встречные толпы не задерживались; и при этом никому и в голову не приходит удостоить остальных хотя бы взглядом. Это жестокое равнодушие, эта бесчувственная обособленность каждого человека, преследующего исключительно свои частные интересы, тем более отвратительны и оскорбительны, что все эти люди скопляются на небольшом пространстве. И хотя мы и знаем, что эта обособленность каждого, этот ограниченный эгоизм есть основной и всеобщий принцип нашего современного общества, всё же нигде эти черты не выступают так обнажённо и нагло, так самоуверенно, как именно здесь, в сутолоке большого города. Раздробление человечества на монады, из которых каждая имеет свой особый жизненный принцип, свою особую цель, этот мир атомов достигает здесь своего апогея.

Отсюда также вытекает, что социальная война, война всех против всех провозглашена здесь открыто. Подобно любезному Штирнеру, каждый смотрит на другого только как на объект для использования; каждый эксплуатирует другого, и при этом подучается, что более сильный попирает более слабого и что кучка сильных, т.е. капиталистов, присваивает себе всё, а массе слабых, т.е. беднякам, едва-едва остаётся на жизнь.

Всё, что можно сказать о Лондоне, применимо также к Манчестеру, Бирмингему и Лидсу, ко всем большим городам. Везде варварское равнодушие, беспощадный эгоизм, с одной стороны, и неописуемая нищета — с другой, везде социальная война, дом каждого в осадном положении, везде взаимный грабёж под охраной закона, и всё это делается с такой бесстыдной откровенностью, что приходишь в ужас от последствий нашего общественного строя, которые выступают здесь столь обнажённо, и уже ничему не удивляешься, разве только тому, что в этом безумном круговороте всё до сих пор ещё не разлетелось прахом.

Так как оружием в этой социальной войне является капитал, т.е. прямое или косвенное обладание жизненными средствами и средствами производства, то ясно, что все невыгоды такого положения падают на бедняка…»

Через двадцать лет после того, как это было написано, Энгельс переедет из Манчестера в Лондон, а спустя какой-нибудь десяток лет после его смерти дух коммунизма переберется в не любимую ни им самим, ни Карлом Марксом, его соавтором по «Манифесту», Россию.

Вот уже три года, как братья Энгельсы — гранитный московский и бетонный марьяновский — разлучены историей. И да поможет нам энигматичный Мандельштам из предпоследнего предвоенного года отметить 28 ноября 2020 двухсотлетний юбилей основоположника марксизма:

Я ненавижу свет
Однообразных звезд.
Здравствуй, мой давний бред, —
Башни стрельчатой рост!

Кружевом, камень, будь
И паутиной стань:
Неба пустую грудь
Тонкой иглою рань!

Будет и мой черед, —
Чую размах крыла.
Так — но куда уйдет
Мысли живой стрела?

Или, свой путь и срок,
Я, исчерпав, вернусь:
Там — я любить не мог,
Здесь — я любить боюсь...