Надо ли учить детей ненужным словам?

Вопрос этот не такой простой, как кажется. Некоторые считают, что и знание таких слов, как клекот орлов, курлыканье журавлей, уханье филинов, чириканье воробьев, кувиканье дроздов, токованье глухарей, трескотня соек или стрекотанье сорок, кукареканье петухов и квохтанье кур, карканье ворон, пиньканье синичек, гогот гусей, стон чаек перед бурей, — что все это лишние слова.

Самец дикой индейки (семейство фазановые) в штате Пенсильвания (США) AP - Keith Srakocic

Можно прожить всю жизнь и не услышать, что лебеди трубят, чибис чивикает, тетерев и тетерка квохчут, голубь воркует, жаворонок звенит, кукушка кукует, утка крякает, рябчик пищит, соловей заливается. К чему эта избыточность, ведь можно обойтись двумя-тремя словами — «кричать», «свистеть» и «щебетать».

В Библиотеку иностранной литературы, созданную в Москве Маргаритой Ивановной Рудомино, в середине 1970-х к преемнице ее, дочери самого Косыгина, был приставлен заместитель директора, из чекистов, который все злился, что в библиотеке языки не систематизированы по советской науке и предложил Людмиле Алексеевне Гвишиани свою надежную систематику: «Пусть языки капиталистических стран будут у нас «иностранными», языки социалистических стран — «славянскими», а все остальные языки — «редкими». Некоторые всерьез взялись было объяснить новому замдиру, что, дескать, со многими языками будет проблема. Но на самом-то деле ничего такого уж удивительного в этой идиотской инициативе не было. Моя жена работала тогда «по распределению», т.е. добровольно-принудительно, во ВГБИЛе в отделе комплектования. Ответственным за покупку книг для библиотеки в идеологически враждебной ФРГ был проверенный товарищ, отслуживший в армии военным переводчиком Гриша Шевченко, а на книги из социалистической ГДР и нейтральных Австрии и Швейцарии поставили мою молодую специалистку, так что опыт разделения даже одного языка на капиталистический, социалистический и нейтральный был. Как с курлыканьем у журавлей и лебедей.

Зачем человеку знать, что курица кудахчет, а петух кукарекает? А индюк, например, кулдыкает? Ведь не сам же индюк придумал для себя это слово? Чего, спрашивается, заморачиваться?

Лишнее какое-то знание получается. Большинство людей и не видит никогда этого индюка живьем: только замороженная безмолвная тушка в супермаркете, какой тут голос?

Птиц вообще у городского жителя совсем мало на виду и на слуху. Ворона да голубь, сойка да воробей, грач да дятел. Дятлы, кстати, и стучат, и стрекочут, а галки галдят, а грачи и вороны грают. Ни одному поэту так и не удалось как следует перевести на современный русский язык удивительный перебор птичьих голосов из «Слова о полку Игореве»: «А не сорокы втроскоташа — на слѣду Игоревѣ ѣздитъ Гзакъ съ Кончакомъ. Тогда врани не граахуть, галици помлъкоша, сорокы не троскоташа, по лозію ползоша только. Дятлове тектомъ путь къ рѣцѣ кажутъ, соловіи веселыми пѣсьми свѣтъ повѣдаютъ».

Или вот в «Повести об Азовском сидении» угрожают донцы султану турецкому: «Где ево рати великия топере в полях у нас ревут и славятся, а завтра в том месте у вас будут вместо игор ваших горести лютые и плачи многие, лягут от рук наших ваши трупы многие. И давно у нас, в полях наших летаючи, хлехчют орлы сызыя и грают вороны черныя подле Дону тихова, всегда воют звери дивии, волцы серыя, по горам у нас брешут лисицы бурыя, а все то скликаючи, вашего бусурманского трупа ожидаючи».

С тех пор, между прочим, русский человек множество новых птиц узнал, хоть и водятся они далековато. Хищная мощная австралийская кукабарра — птица-хохотунья. Эта-то нам — зачем? Ведь никто из нас никогда и не увидит эту птицу, для чего знать, что она хохочет? Или вот выпь. Пржевальский говорит, что она гукает, букает, чиркает, подбирает слово для голоса этого водного быка. А в поздней литературе от этого поиска останется только крик. Тут у вас и выпь кричит, и человек кричит, и обезьяна кричит, такая вот беда напала на носителей языка. Разлетелись пташки, закапали кровью бумажки, и вот миллионы людей не знают, как окликнуть так называемые вещи так называемыми своими именами.

А, кстати говоря, как они разлетелись? Тут ведь все тоже не так-то просто. Некоторые птицы пасутся стадом, как гуси-лебеди, а улетают клином, или стаей. И журавлей в гнезде — пара, а улетают клином.

Труднее всего, вероятно, с самыми звучными голосами. Соловьиные трели, рокот соловьиный, посвист, песни этого разбойника волновали и будут еще волновать поэтов и даже простых философов и психологов. В 1919 году Вадим Шершеневич, русский экспрессионист, они тут у нас назывались имажинистами, посвятил Сергею Есенину «Лирическую конструкцию», в которой были такие строки:

Подобрана так или иначе
Каждой истине — сотня ключей.
Но гонококк соловьиный не вылечен
В лунной и мутной моче.

Чтобы эдак обидеть соловья, нужно было все-таки знать богатый, а иногда страшный язык этой неприметной птицы лесов и садов, изгоняемой вместе с другими пернатыми могучим механическим человеком.

Все, кто в люльке Челпанова мысль свою вынянчил!
Кто на бочку земли сумел обручи рельс набить,
За расстегнутым воротом нынче
Волосатую завтру увидь!

Где раньше леса, как зеленые ботики,
Надевала весна и айда —
Там глотки печей в дымной зевоте
Прямо в небо суют города.

Но я отвлекся от главного вопроса: «Нужно ли деткам учить слова, с которыми они, скорей всего, никогда и не встретятся в жизни?» Но разве не всякое знание излишне? Вся эта школьная премудрость, на которую уходят годы кропотливого решения уравнений, вычисления синуса и косинуса, тангенса и котангенса. Наверное, лет через двадцать после школы только горстке выпускников вполне понятны эти слова и их значения.

Или вот Плутарх. Или Светоний. Мы читаем со студентами написанные ими биографии знаменитых греков и римлян. Сейчас многие говорят, что заниматься этой историей бесполезно, ведь мы же сами живем на этом свете впервые. Чего доброго, иной человек, сверх меры интересующийся историей и нравами людей далекого прошлого, захочет сравнить те времена и наши. А кто-то пойдет еще дальше, и взбредет ему в голову искать так называемые закономерности в истории человечества. Этим же и государства, и великие государственные деятели занимаются. Например, в конце 15 века старец Филофей убедил великого князя Московского Василия Ивановича, что Москва — это третий Рим. И с тех самых пор, хоть Российская империя и не смогла протянуть так же долго, как Римская и Византийская, все же интерес к римской истории был не только идеологический, но и практический. Уже и железные дороги проложили, и к республике стала клониться российская политическая жизнь, а все-таки сколько десятилетий жила вся Россия мечтой увидеть свою «волосатую завтру», погадать на внутренностях птиц, как этому когда-то научили этрусские гаруспики римлян, или по полету и голосам пернатых, как этому учили своих подражателей римские авгуры. Архитектор Витрувий посмеивается над суевериями и объясняет самые древние гадания по внутренностям птиц вполне рационально: у водоплавающих, обитавших в озерах и на болотах с хорошей водой, и печень в порядке, а вот те, чьи внутренние органы не здоровы, живут в плохом месте, и город там основывать не велят. Авгуры же наблюдали за небом, смотрели и слушали, как летится, как каркается и курлыкается там, далеко в небесах, вещим птицам.

По правде говоря, тогда все птицы были вещими. Нужно было только одно — понимать их язык, слышать, что именно сказала такая вещая птица. Императору Домициану за несколько месяцев до его убийства донесли, что ворон на Капитолии каркнул по-гречески: «Все будет хор-р-рошо! Все будет хор-р-рошо!» Значит, были авгуры, которые услышали эти слова, записали их и правильно истолковали.

Но каких ауспиций хотите вы от людей, которые, даже и услышав, как закулдыкал индюк, как загукала выпь, как заухал филин, как захохотал зимородок-хохотун, просто промолчат? «Волосатая завтра» будет для них неожиданной и до ужаса обидной, потому что никто не научил их этим лишним и бесполезным для жизни словам.