Вирусный язык и слабый человек

Cтихи для ребенка, с их бодрым ритмом, мастеровитостью изготовления запоминающихся словосочетаний, они даже и без музыки принимаются двух-трехлетками на ура. Но что же ребенок может понять в таком стихотворении?

Сергей Михалков, автор трех версий гимна СССР и России, на приеме в Кремле с президентом Путиным. 20 декабря 2000 г. AFP - ITAR-TASS

Начнем с того, что язык вирусной эпохи вовсе не обязательно называть вирусным. Есть люди, которые вовсе неподвластны злобе дня, их речь совершенна, сами они бесстрашны, да и немногословны. Но я таких людей почти не знаю — в моем окружении их нет. Язык нашей эпохи все-таки сохраняет связь с нашим же языком столетней или двухсотлетней давности, когда другие зловредные чужеродные организмы проникали в живую речь, а люди и тогда злились и раздражались не меньше нашего.

Сейчас мы узнаем об этом из толстых романов девятнадцатого века — от Гоголя и Достоевского. В кощунственном названии поэмы Гоголя «Мертвые души» слово «душа» предлагается понимать во всем ее ужасном противоречии — речь вроде бы идет о мертвых рабах, хоть физически и обесцененных смертью, но все же позволяющих извлечь из них выгоду. Но читатель верующий должен был немедленно вскинуться гоголем: «Душа ведь бессмертна, как позволил себе Гоголь эдакий кощунственной оксюморон?» Ребенок, получивший правильное воспитание и прочитавший это название, должен был сокрушиться в душе своей. Но с возрастом, а особенно по прошествии многих десятилетий, восприятие слова притупляется, причем особенно страдает ирония. Страдает — и исчезает.

Некоторые думают, что ирония — это проявление чувства юмора у взрослого человека. Какая ошибка! По моим наблюдениям, ребенок, даже толком не понимая прочитанное ему, не умея еще ни читать, ни писать самостоятельно, только прислушиваясь к голосу взрослого, встречно обучает ироничности и взрослого.

В культурном оппозиционно-либеральном сегменте российского общества принято не с иронией, а даже и с сарказмом, переходящим в гадливый мрачный глум, относиться к детскому поэту Сергею Михалкову. Соавтороство гимна СССР и тщетно осовечиваемой Российской Федерации многим кажется несмываемым пятном на биографии Михалкова, впрочем, не единственным. Да и некоторые его детские стихи, что скрывать, слишком часто невозможно отмыть от казенщины и идеологии.

И все-таки остается вопрос: как стихи для ребенка, с их бодрым ритмом, мастеровитостью изготовления запоминающихся словосочетаний, они даже и без музыки принимаются двух-трехлетками на ура. Но что же ребенок может понять в таком стихотворении?

Пойдем — нет, не за Михалковым, а за Мандельштамом:

Только детские книги читать

Только детские думы лелеять

Все большое далеко развеять

Из глубокой печали восстать…

Что же происходит с ребенком, когда на него сваливается, например, довоенная еще «Песенка друзей»? Это стихотворение особенно интересно, потому что оно и на музыку положено, которой так легко подпевать — даже пока еще совсем не понятные вещи.

Первый пример: ребенок смеется, когда слышит

Нам весело живется,

Мы песенку поем,

А в песенке поется

О том, как мы живем.

Развернутая тавтология — кольцо, возвращение к тому же с чего начал, это — стихи погремушка. Погремушка-вещь говорящего ребенка больше не увлекает, а вот погремушка, сработанная из слов, — вполне.

Например, в первом варианте песни второй куплет был такой:

Когда живётся дружно,

Что может лучше быть!

И ссориться не нужно,

И можно всех любить.

А если нас увидит,

Иль встретит кто-нибудь,

Друзей он не обидит,

Он скажет: «В добрый путь!»

Тра-та-та! Тра-та-та!

Мы везем с собой кота…»

При послевоенном переиздании вместо «тра-та-та» появляется «красота», а главное — вместо опасения, что у каких-то людей («кто-то»), которые увидят или встретят наших друзей, будет выбор — или отпустить их «в добрый путь», или «обидеть» («А как, как обидеть?» — переспрашивает ребенок), так вот в теперь уже каноническом издании появляются другие слова:

Ты в дальнюю дорогу

Бери с собой друзей:

Они тебе помогут,

И с ними веселей.

Из рисунков Конашевича, сопровождавших первое издание книги, мы знаем, что наша «Песенка друзей» вовсе не о дальней дороге, а о воображаемом путешествии верхом на поставленных в ряд стульях или на скамейке во дворе, и здесь веселье и радость достигаются за счет перечисления знакомых зверей и игрушек.

Михалков заменил понятный в конце 1930-х мотив опасения и недоверия к «кому-то» ходульным мотивом — друзья «тебе помогут, и с ними веселей». Взрослому интереснее первый вариант, ребенку — второй.

Трехлетка, впервые услышавший слова «обидеть» и «забияка», неуверенно вставит эти недостающие стекла в свой витраж, и снова и снова будет повторять это стихотворение-погремушку, построенное на тавтологии, перечислении и повторе.

Когда-нибудь взрослый сможет объяснить повзрослевшему ребенку, почему одно четверостишие пришлось заменить другим. Если есть под боком курятник с петухами, можно постоять полчаса и убедиться, что петух бывает забиякой. А вот на вопрос «Как, как обидеть?» ребенок ответа не получает, и любопытство остается пока что не утоленным.

Хорошо понимаю взрослых, которые Михалкова не любят, чувствуют в нем червоточину.

Детские поэты вообще бывают сумрачными гениями. Иногда они впускают в стихи своих малолетних детей. Корней Чуковский — Лидию Корнеевну («нашу Лиду не буди!»), а Михалков — «Андрюшу», впоследствии знаменитого кинорежиссера.

Лежали на полке,

Стояли на полке

Слоны и собаки,

Верблюды и волки,

Пушистые кошки,

Губные гармошки,

И утки,

И дудки,

И куклы-матрешки.

Кто видел у нас

В магазине

Андрюшку?

Он самую лучшую

Выбрал игрушку —

Он выбрал ружье,

И сказал продавец:

— Ты будешь охотником.

Ты молодец!

Кто-то скажет, что сразу запахло мертвечиной — человеком с ружьем, из которого будут убиты как раз перечисленные выше слоны и волки. Но верен и другой взгляд: именно так и в глубокой древности греки обманули царя мирмидонян Ахилла, которого божественная мать его Фетида прятала среди девушек, переодев сына в женское платье. Прикинувшись купцами, Одиссей и Паламед как бы невзначай подложили в короб с причиндалами для женского рукоделья оружие; его-то и выбрал Ахилл, выдав свою мужскую натуру.

Этот стереотип — мальчик должен быть марциальным и дерзким, девочка — покорной и домовитой — присутствует в воздухе старой детской поэзии, но все же есть еще фрагменты старой картины мира, которые могут безболезненно и, как принято выражаться, с пользой для общего развития передаваться следующим поколениям без страха, что те усвоят что-то от лицемерия и иногда наивного человеконенавистничества советской эпохи.

Например, незаслуженно забыт михалковский «Телефон». Пусть с каждым годом в этом стихотворении все больше названий и слов, которые трехлетнему ребенку еще (или уже) объяснить невозможно, но почему же ребенок так самозабвенно и безудержно смеется, и слушая, и задавая один и тот же вопрос в двадцать первый раз?

Я сажусь, снимаю трубку с рычажка,

Дожидаюсь непрерывного гудка

И, волнуясь, начинаю набирать

Номер «восемь — сорок восемь — двадцать пять».

Телефон мне отвечает: «Дуу… дуу… дуу…»

Я сижу у аппарата — жду… жду… жду…

Наконец я слышу голос:

— Вам кого?

— Попросите дядю Степу!

— Нет его!

Улетел он рано утром в Ленинград.

— А когда же возвратится он назад?

— Нам об этом не известно ничего.

Срочно вызвали на Балтику его.

Почему трехлетке так нравится это словосочетание «дожидаюсь непрерывного гудка»? Что он смеется? Ведь он же не понимает значения слова «непрерывный»! Но почему-то оно ему нравится. Хорошее слово «непрерывный гудок». Можно нарисовать «непрерывную линию» и даже самому понять, что прерывистое и отрывистое дети любят все же меньше, чем непрерывное. Дальше. Понятен, может быть, только «гудок». Нет, не только «гудок». Понятно всё! Или нет, только почти всё. И то, как снимают трубку с рычажка. И то, что чего-то надо дожидаться. Потом — стоп-машина. Что такое «набираю»? Как «набираю»? Как кубики в корзину? Или как-то иначе? Надо бы обзавестись в учебных целях телефоном с диском. Но тут как раз приходит понятное и веселое:

— Дуууу, дууу, дууу

— Ждууу, ждууу, ждууу.

Мы тоже так делаем, и даже если это не очень весело — ждать, все-таки читать об этом весело вполне.

— Попросите дядю Степу!

— Нет его!

Почему же тебе это так смешно, маленький непонятливый человек? Что в этих казенных советских стихах задевает, извини за выражение, струны твоей души?

Путем долгих расспросов постепенно понимаю, что здесь может смешить: куда же дядя Степа уехал без телефона? Да и многое другое не понятно. Что такое Ленинград? Это город. А как это — улетел? Видишь самолет над городом? Ты тоже на таком летал. Как может быть не известно, когда он вернется? Он же забыл дома свой телефон!

Вот как посмеялся над человеком будущего века детский поэт и казенный гимнограф-баснописец Сергей Михалков. Сейчас то и дело слышишь, что нам предстоит привыкать к коронавирусу, который угнездился в нашей популяции навсегда. Не так ли и стихи? Вирусные детские стихи? Их язык и слабого человека может сделать сильным. Вот только как не дать снобизму и брезгливости погубить растущее чувство юмора?