Перейти к основному контенту

Борис Хлебников: В России жанровое кино невозможно из-за хаоса, в котором мы живем

Имя Бориса Хлебникова — это не только имя одного из лучших российских режиссеров «среднего возраста». С Хлебниковым связаны ключевые моменты сегодняшнего российского кино. На нынешний «Кинотавр» режиссер привез и показал первую серию нового сериала «Шторм» — о коррупции, полиции и полицейских-тоже-людях. Корреспондент RFI Екатерина Барабаш встретилась с Борисом Хлебниковым после премьеры «Шторма», чтобы поговорить о сериалах, о новом герое и о том, почему в России невозможно жанровое кино.

Борис Хлебников на фестивале «Кинотавр»
Борис Хлебников на фестивале «Кинотавр» Kinotavr
Реклама
25:59

Борис Хлебников: В России жанровое кино невозможно из-за хаоса, в котором мы живем

Екатерина Барабаш

В 2003 году вместе с Алексеем Попогребским Хлебников снял фильм «Коктебель», психологическое роуд-муви, в котором сумели рассказать о российской действительности больше, чем десятки фильмов до этого. В 2009-м Хлебников участвовал в альманахе «Короткое замыкание», попытавшемся начать новую эпоху в российском кино. Начавшаяся было усилиями Хлебникова, Алексея Попогребского, Василия Сигарева, Алексея Германа, Петра Буслова, Ивана Вырыпаева, Кирилла Серебренникова новая волна российского кино довольно быстро сникла. Реальность в виде непрозрачного распределения средств, цензуры, идеологического давления на культуру оказалась сильнее. Каждый по отдельности продолжил снимать значимые фильмы, но нового явления не случилось. Два года назад Борис Хлебников стал победителем «Кинотавра» с фильмом «Аритмия» — невеселой истории о враче скорой помощи на фоне стремительно дуреющей российской действительности. Таких оваций, какими наградили фильм первые зрители — участники «Кинотавра» — российское кино не помнило. А потом Хлебников с головой ушел в сериалы. Вышли «Озабоченные», вскоре — «Обычная женщина». В этом году на «Кинотавр» Хлебников привез первую серию сериала «Шторм».

RFI: Борис, ваше появление на «Кинотавре» с новой работой в своем роде революционный момент, потому что «Кинотавр» раньше не показывал сериалы. И тут показал первую серию сериала «Шторм». Означает ли это, что сериалы начинают не то что теснить кинематограф, но постепенно вторгаться в эту нишу наравне с кино?

Борис Хлебников: Мне кажется, не то что начинают, а это уже произошло. Это свершившийся лет 10 назад факт. Объективная реальность. Мы не смотрим кино на большом экране, если это не большой аттракцион. Мне некомфортно в кино на тихом маленьком фильме. Мне легче каннское кино посмотреть дома, я намного комфортнее себя чувствую.

Сейчас пик технической революции, мы вернулись к аттракционам, который был в самом начале, когда кино открывалось, были возможности, ракета врезалась в Луну, делали спецэффекты. Сейчас из-за бешеного развития графики и компьютерных возможностей мы качнулись, там любопытно смотреть аттракционы, попробовать новое. Поэтому сценарий из большого кино ушел, истории отношений давно уже в больших сериалах, крутых, американских, израильских, английских, испанских.

Вот ты говорите, что сценарий ушел из кино, но мы знаем массу примеров (и ваши фильмы не исключение), где есть четкая история, рассказанная по всем канонам кино — что авторского, что мейнстримного. Несмотря на то, что сейчас у нас появилась масса хороших сериалов — это и ваша «Обычная женщина», и «Звоните ДиКаприо» Жоры Крыжовникова, и «Домашний арест» Петра Буслова, — это все-таки другие отношения с киноязыком. А вообще новый язык в сериале — я имею в виду киноязык — возможен?

Конечно, возможен. Я говорю только про индустрию, а не про авторское кино. Вот как раз «индустриальное» кино, «индустриальные» истории ушли в телевизор. Сейчас невозможен прокат, например, «Крестного отца», который был лидером проката в Америке в свое время. Никто не пойдет, потому что там нет большого аттракциона. Скорее всего, он вышел бы как 8-серийный сериал и роскошно бы шел. То, как сделан американский «Чернобыль», ошарашивает. То, как была сделана американо-израильская «Родина», — тоже. Это огромный, очень важный и серьезный разговор со своими соотечественниками. Как мы относимся к «чужому», к терроризму, как в этом задействованы первые лица. Это очень серьезный разговор с нацией. Я не знаю сейчас фильмов, которые так разговаривают. Разумеется, я имею в виду фильмы, которые делаются для большой аудитории. «Аритмия» — это маленький фильм, который посмотрела довольно маленькая аудитория при том, что она даже собрала какие-то деньги.

Подумала, что это в какой-то степени относится к любому кинематографу, потому что сейчас уже даже странно слышать от моих или ваших коллег, от людей, вовлеченных в кино: «Хочу посмотреть это на большом экране». Кино становится интимным моментом. Я даже знаю людей, для которых уже принципиально смотреть кино на мобильном телефоне, им важно ощутить чувство единения с фильмом, держать кино в руке. Еще недавно это могло показаться диким, сейчас это кажется все более естественным.

Единственный режиссер, которого хотят еще смотреть на большом экране, это Тарантино, как к нему ни относись. Может, не самый любимый мой режиссер, но его я всегда мечтаю смотреть на большом экране, у него единственного осталась магия того кино, которое было в великие 70-е.

Да, он великий визуальщик.

Именно. А все остальное я спокойно смотрю дома.

Да даже Тарантино уже можно будет дома, если в хорошем качестве, на хорошем домашнем экране.

Какой-то олдскул у него остался, и это целый поход — пойти на нового Тарантино, посмотреть на него в зале, специально для него привезли пленочную установку. Это отдельный аттракцион, который он устраивает, он особенный.

Он сейчас в Канны привозил свой новый фильм, и помимо самого фильма это было целое событие, ажиотаж с трагедиями и слезами тех, кто не попал. Вот вы упомянули «Аритмию». Сейчас была в Америке на симпозиуме российского кино, мне там посчастливилось представлять американцам «Аритмию», а двумя днями ранее показывали вашу «Долгую счастливую жизнь», и вдруг один из аспирантов-американцев, который специализируется по российской культуре, сказал про эти два фильма: «Это самое патриотичное российское кино, которое я видел». Стали разбираться, что он имел в виду. Оказалось, он имел в виду, что вы рассказываете о людях, которыми, извините за пафос, может гордиться страна. А вообще — существует ли патриотическое кино, или это следствие внутреннего устройства режиссера, авторов? Я не говорю про такие фильмы, как «Танки», «28 панфиловцев», разумеется, я о другом.

Я очень боюсь слова «патриотизм», сейчас уж что-то совсем гадкое стало, поэтому мне трудно говорить. Вся русская литература построена на критичном отношении к жизни, в которой живешь, но сделана с огромной любовью. Я сейчас не про «Аритмию» и «Долгую счастливую жизнь» говорю, а про условный патриотизм. Конечно, мне кажется, вся наша литература 19 века — невероятно патриотичная, при этом очень злая, саркастичная, беспощадная.

Мне кажется, в условиях России здоровая беспощадность — это условие патриотизма, но не ненависть. Вернувшись к сериалу «Шторм», не знаю, что будет дальше, но могу догадываться, что предстоит конфликт между двумя правоохранителями, которых играют Александр Робак и Максим Лагашкин. Сейчас, когда так обострена ситуация, и не в последнюю очередь благодаря правоохранительным органам, вы чувствуете особую вовлеченность в процесс противостояния государства и человека?

Там по-другому будут события развиваться, там будет история про любовь и дружбу. Но я вас прекрасно понимаю. Мы обсуждали с Наташей Мещаниновой, когда начинали, что очень боимся делать главным героем мента. Потому что герой-мент в России невозможен. Я не верю в хорошего мента в принципе. Это невозможно, потому что милицейская система абсолютно несовершенна, коррумпирована, она не может позволить себе держать свидетелями приличных людей. Она их моментально выдавливает. И ДПС, и простые менты — это невозможно. Мы очень долго и аккуратно пытались понять, как это сделать, взять героем милиционера. Мы не пошли в ту сторону. Мы нашли момент серьезного душевного кризиса у милиционера, тот момент, когда ему нужно разбираться со своими человеческими вещами. Когда он забывает работу и прочее.

Вот что любопытно: на примере «Шторма» я понял однозначно, почему такое слабое жанровое кино в России. У нас нет никаких реперных точек. Нет героя. Ни один герой не может быть однозначен. Понятно, что в Америке есть коррумпированные полицейские, но это не система, ты действительно ощущаешь, что можешь подойти к полицейскому в любом городе Америки, Европы, и он тебе поможет. Здесь ты можешь подойти к полицейскому, спросить, как куда-то пройти, и это может быть абсолютная перемена участи, все, что угодно.

Может дать в лоб, может показать дорогу, может дать денег на эту дорогу, но никогда не знаешь — это хаос, в котором нет точек опоры.

Да, этот хаос не дает драматургической коллизии. Жанровое кино — про плохого и про хорошего. Они сражаются. Кто у нас хороший, кто плохой — разобрать вообще невозможно. Из-за этого честное жанровое кино практически невозможно в нашей реальности.

Интересно. Я сейчас подумала: может, отчасти поэтому в России стали так популярны сериалы, что жизнь в России хаотична и непонятна даже нам самим, и трудно бывает вместить в одну короткую историю на два часа весь этот хаос.

Не знаю. Может и так. Как одна из версий — почему нет? У сериала есть одна большая проблема: в любом полноценном художественном произведении, наверно, самым важным является финал, то, что заставляет потом человека думать, подытоживает историю. Сериалу финал противопоказан, потому что это окончание серий, сезона, смотрения. Нужен всегда крючок, чтобы смотрели дальше, дальше, дальше. Он обрубает важный драматургический отрезок.

Да, чтобы все ходили, спрашивали — не знаете, будет ли следующий сезон? Кстати, у «Обычной женщине» будет?

Да, осенью начинаем снимать. В этом смысле мне казалось это недостатком, а потом понял, что это романная форма, если ее честно делать. Это воссоздание жизни, ты живешь с этими героями, ты можешь их понять, или осудить, или простить. Это как великий мультсериал «Симпсоны» — дети не взрослеют, взрослые не стареют, все в одном возрасте, состоянии, и всегда хочешь с ними общаться.

Говорят, самоцензура — последствие цензуры. Прессуют, не дают снимать острое, настоящее, и авторы учатся обходить острые углы, не подпадать под цензуру. У меня такое ощущение, особенно когда я посмотрела сразу много российских фильмов. Ощущение, что большинство режиссеров живет в другой, параллельной реальности, не хотят брать на себя ответственность за сказанное слово, да и четкого громкого слова сказать не хотят. Почему не хотят браться за сегодняшние больные проблемы — это род самоцензуры или авторам просто неинтересно?

Самоцензура — жуткая вещь. Когда рухнул Советский Союз, мне было 14 лет, поэтому я не очень его помню, не очень хорошо знаю тип советских отношений, и мне казалось, что Булгаков, Зощенко — это слишком гротескно. Но то, что сейчас происходит, — это ровно то. Я в оцепенении, как быстро все происходит и как быстро мы привыкаем.

Лет семь назад нас позвали на «Дождь» — Попогребского, меня, Кирилла Серебренникова, Дондурея, на часовую программу «Нужна ли в России цензура?» Я спросил — зачем нам час? Давайте просто скажем: не нужна, и разойдемся. Ведь все понимают. А сейчас мы можем на эту тему часами говорить, и люди будут говорить разное. Там не было драматургии, все говорили — цензура недопустима. А сейчас была бы большая дискуссия — многие бы говорили, что цензура нужна, что надо защищать ценности. Вся эта блевотина очень быстро разливается. Для меня это первый опыт, и он поражает.

А если говорить про кино, не уверен, что там у всех есть самоцензура. У молодых людей есть очень правильная осторожность, которая не дает им верить Навальному, например. Мне кажется, это хорошо. Она не дает им верить Путину, это еще лучше. Меня не убеждает ни один, ни второй. Меня убеждает только то, когда прекрасного журналиста посадили, молодые ребята пошли единым потоком. А у режиссеров тоже есть некая осторожность, когда провалились эти протестные движения, это была не вина танков, полицейских или еще чего-то, не Путин был виной, просто верхушка оппозиции если не отвратительна, но являлась пшиком, вообще ничем. Поэтому как говорить, про что говорить — это очень сложно сформулировать. Мне кажется, в данном случае это не только самоцензура, я сам не понимаю, как на эту тему сейчас говорить.

Может, это действительно незнание того, как говорить? Хотят, но не знают, как?

Абсолютно уверен. Есть очень простой признак. Искусство начинается как волна вокруг очень большого социального потрясения. Вот вьетнамская война в Америке. Оказывается, мы не великая держава, а варвары, которые сожгли полстраны. И появляется выдающаяся музыка 70-х годов, гигантская культура. И все единым фронтом выступают. Новая волна во Франции — разочарование по поводу старшего поколения, которое осталось работать при фашистах, по поводу всех старых режиссеров, которые попытались этого не заметить. И вот пришли новые молодые, все единым образом выступили. Сейчас нет волны в кино — значит, ее нет в обществе. Волна в искусстве не появляется первой — она появляется после чего-то. Пока общество этого сформулировало. Нельзя в этом обвинять режиссеров.

В 90-е годы появился герой Данила Багров, кошмарный персонаж, но был вытолкнут на поверхность самой жизнью.

Настоящий персонаж, он так себе, но идеально точно рассказывающий про время. Это я. Весь мой класс выпустился. В 89 году мы не знали, что такое хорошо, что плохо, как жить, что делать. Придумал собственную религию: брат — не брат. Этим занимались все. Никто не понимал, как это делать.

Самое простое было делить на своих и чужих, черное и белое, брат ты мне или не брат. Может, такой успех у «Аритмии» случился как раз благодаря тому, что люди увидели героя? Зрителю ведь всегда нужен герой. Вы думали об этом, когда рассказывали историю?

Нет. Это большое количество дурацких совпадений. Фильм замышлялся как телемуви, должен был быть не врач. Случайно придумали врача, начали изучить врачей, потащило в другую сторону. В какой-то момент увлекло, начали рассказывать. Познакомились документально с жизнью врачей. После этого стало осознанно писать сценарий, фильм перестал быть комедией. Словом, никакого высказывания изначально не было.

Тем не менее, оно получилось. Вы тонко чувствуете момент, случайностей быть не может. Не случайно получился не телемуви, и такой герой не случайно получился. Я помню бешеные аплодисменты на «Кинотавре» два года назад на премьере. Да и потом — просто лавина восторгов. Фильм, как принято выражаться, «попал» в зрителя. Что это такое — попадание в зрителя?

Наверно, я последний человек, которого можно спросить, как держать зрителя. Ни в кино, ни на телевидении ни одного финансового успеха у меня не было. Сериалы, которые я снимал, шли с очень низкими цифрами. Вряд ли я эксперт в этом смысле. Знаю только одно: ничего нельзя менять ради зрителя, ради того, чтобы «попасть», потому что зритель это ощутит. Надо разговаривать своим голосом, а там уж как повезет — вдруг кому-то интересен твой голос. А фальшь всегда чувствуется, ее не скроешь.

РассылкаПолучайте новости в реальном времени с помощью уведомлений RFI

Скачайте приложение RFI и следите за международными новостями

Поделиться :
Страница не найдена

Запрошенный вами контент более не доступен или не существует.