Последний смешной человек: умер Роман Карцев

Роман Карцев в последнее время не много появлялся на публике. Не только из-за плохого самочувствия и не потому вовсе, что его не приглашали, — еще как приглашали, — но, как оказалось, его талант странным образом «не ложился» под нынешнюю действительность. Точнее — она под него «не ложилась».

Роман Карцев screenshot Youtube

Про Карцева можно сказать многое, но главное: они с Виктором Ильченко (не могу их разделить все равно, хоть Ильченко нет очень давно, больше двадцати лет) и отец-их-Жванецкий были совершенно необходимыми стране людьми. Более необходимыми, чем сто народных артистов вместе взятых. Они рыли лазейки к здравому смыслу, который был закопан глубоко и, как оказалось, навсегда. Наш смех, который они нам несли, был тем кайлом, что колотил по ледяной глупости советской власти. Недоколотили. Глупость сильнее. Теперь они вместе. Наверняка Там тоже найдется над чем посмеяться, а вместе — веселее и эффективнее.

Собственно, Карцев так и не оправился после смерти Ильченко. Сказать, что они были друзья, — ничего не сказать. они были больше, чем сиамские близнецы, — это был просто один организм. Карцев и Ильченко думали в унисон, дышали в унисон, понимали жизнь — тоже в унисон. Третьим в этом организме был Михаил Жванецкий — их генератор, их мозговой центр, их гуру. Сейчас Жванецкому совсем плохо — он остался один из них троих, и, наверное, нет на свете человека (не считая, конечно, семьи), кто бы так оплакивал уход Романа Андреевича. Карцев остался верен Ильченко до конца жизни — все годы он отдавал семье рано ушедшего друга гонорары за копирайты их совместных с Виктором выступлений.

Как у нас теперь водится — в соцсетях уже успели переругаться ровно в тот день, когда Карцева не стало. Одни стали бодро выискивать в его последних выступлениях намеки на крымнашизм, кто-то обнаружил какие-то слова про пожар в одесском доме профсоюзов, кто-то просто не мудрствуя лукаво принялся пенять вслед ушедшему артисту, что он не возвышал свой голос в защиту прав человека. При этом одесситы просили не забывать, что Карцев —одессит, украинцы напоминали, что Одесса — Украина, и стало быть, Карцев был украинским артистом, российские пользователи интернета поднимали не смех всех сразу, ни секунды не сомневаясь в российской принадлежности Карцева, ну, а народ постарше и вовсе отмечал, что главная слава обрушилась на Карцева-Ильченко в советские времена, а значит, он был советским артистом.

Вроде глупость, которую даже не хочется обсуждать. Но я об этом так подробно, потому что вся эта сегодняшняя свистопляска — это ведь часть перформанса, который на протяжении жизни представляли нам сначала Карцев с Ильченко, потом — один Карцев. Разумеется, над всем этим — Жванецкий. В своих сценках они говорили именно об этом — о той безнадежной глупости, которую сколько ни пытайся — так просто не выковыряешь из нашего сознания. Карцев-Ильченко-Жванецкий первыми и единственными на большой сцене разыгрывали настоящий авангард. Иногда это был Хармс, иногда — Кафка, иногда — огненная смесь Хармса и Кафки.

Нам было просто смешно, мы не задумывались над дефинициями, но ведь по зрелом размышлении знаменитые карцевские раки, которые вчера были по пять, но большие, а сегодня по три, но маленькие — это ведь чистый Хармс, такой нахальный, без тени усмешки, но от того дико смешной советский авангард. Помноженный на мимику и пластику Карцева, этот невозмутимый авангард как раз и становился той лазейкой, через которую мы протискивались к крупицам здравого смысла во всей нашей советской кафкианской действительности.

Взгляд Карцева — это было что-то особенное. Однажды он вышел на сцену — уже один, без Ильченко, должен был что-то читать. Вышел к микрофону и стал неторопливо обводить взглядом зал. В кого-то вглядывался долго, от кого-то моментально отводил взор, потом вдруг вскидывал глаза куда-то вверх, замирал. Потом опять вглядывался в зал. Практически без всякого выражения на лице. Зал, на первых минутах подхихикивавший, под конец этой маленькой интермедии хохотал как ненормальный. Спроси тогда кого-нибудь, над чем он смеялся, — никто и не ответил бы ничего вразумительного.
И самое, наверное, знаменитое Карцева-Ильченко — про тупого доцента — это ведь тоже чистейший Хармс, видимое отсутствие всякого прагматического смысла, но при этом — такое точное воспроизведение идиотической стилистики, такое уверенное путешествие по извилинам дурака, что вообще удивительно — как их на сцену-то выпускали. Хармс-то закончил свои дня в психбольнице…

Порой Хармс уступал место великому Кафке, и тут остается только благодарить тогдашних чиновников за тупость, которая не давала им разобраться в истинном смысле этих скетчей Жванецкого, разнесенных по миру Карцевым и Ильченко. Великолепная сценка «Крысюк», над которой хохотали тогда и хохочут теперь, — это совершеннейший Кафка советского извода. Помните — человек звонит и спрашивает, почему у него не работает телефон. Выясняется, что ему изменили номер. Постепенно голос на том конце телефона объясняет, что ему изменили адрес, а также фамилию, имя и родителей. Непременно послушайте — это высший пилотаж. Короткая, вроде бы ничего особенного, сценка — а в ней столько смыслов. Здесь и ужас перед государственной машиной, способной стереть человека вместе со всей его историей, здесь и кошмар маленького человека перед жизнью в целом, когда каждый из нас — немного Акакий Акакиевич, и у каждого есть своя шинель, которую так легко отобрать.

Когда Карцев остался один, без Ильченко, его начали рвать на части разного рода «юморные» компании, принялись звать в бесконечные программы, где изощрялись юмористы из подворотен. Надеялись, что одиночество толкнет его в объятия вульгарных смехачей. Карцев не просто отказывался — он обходил всяческие «Аншлаги» за сто километров. Не вписавшись в эстетику «Аншлага» и Comedy Club, Роман Андреевич остался одиночкой из заскорузлых советских времен, когда политическая безнадега рождала второй слой, на котором росли настоящие шедевры. Цензура тех лет натыкалась на мощное противодействие, противостоять которой она была не в силах. Анекдоты, сатира, самиздат — все это процветало. Именно советские времена дали нам Жванецкого-Карцева-Ильченко. 99 процентов зрителей хохотали, не слишком отдавая себе отчет в том, что смеются над завуалированной антисоветчиной. Это было классическое «Чему смеетесь? Над собой смеетесь!» Сценки из советской жизни — «На складе», «Первое сентября», «В больнице» — это хармсовское освоение нашего пространства, начиненного бюрократией, показухой и глупостью. Это была злая и умная сатира «жванецкого разлива», которой у нас больше нет. Хотя времена опять подцензурные и, казалось бы, сатира должна зацвести буйным цветом. Ничуть не бывало —энергия сопротивления сломлена окончательно. Вялые, но нахальные и крикливые времена бесплодны на юмор и смех. В литературе за сатиру у нас отвечает один лишь Владимир Сорокин, кинематограф предпочитает не ссориться с действительностью, театральные режиссеры робко переиначивают классику, подверстывая ее под наши нынешние реалии, да и то — пример Кирилла Серебренникова заставляет их делать это все более и более робко, а скоро того и глядишь — мы вообще забудем, что такое смеяться над нашей действительностью. Гоголь и Салтыков-Щедрин плачут, глядя на нас с небес.

Роман Карцев был последним из тех, кто на всю страну смеялся над всеми нами и над самим собой. Хорошо смеется тот, кто смеется последним. Он так хорошо смеялся. Жаль, что последним.