Кто повлиял на речь москвичей сильней всего?
Когда этот странный вопрос мне задали в первый раз, я пожал плечами и усомнился в его правомерности. Ну кто ж такие москвичи, возразил я, ведь состав населения этого огромного города постоянно менялся, вернее сказать, он пополнялся и пополнялся, и теперь в нем живет, наверное, совсем не так уж много потомков этих самых москвичей. Иначе говоря, сначала нам надо договориться, кого мы понимаем под «москвичами» теперь. Например, в те последние 64 года, что в этом городе живу и я сам.
Опубликовано:
Слушать - 09:07
Пока мы договоримся, отвечает мой собеседник, еще раз поменяется состав населения! Поэтому остановимся на тех, кто живет сейчас. В Москве обитает чуть ли не каждый шестой россиянин, не считая приезжих из других галактик. И вот в их головах какие эпохи, пусть ушедшие, чьи слова, пусть тех, кто их произносил, может, и в живых нет уже, оставили наибольший след?
Слова с Гасаном Гусейновым - Кто повлиял на речь москвичей сильней всего
Снова попробовал я улизнуть от ответа и посоветовал провести социологический опрос. Выбрать, например, имена политиков и вообще знаменитых деятелей ХХ века с нынешним хвостиком двадцать первого века, и занести их в опросный лист. Кто из перечисленных оказал на вашу речь наибольшее влияние? А можно спросить и иначе. Чьей речи вы хотели бы подражать? Или иначе. Чья речь кажется самой богатой и интересной? Чья — самой действенной?
— А какой бы ты список составил?
— Ну, для начала я бы выбрал всех действовавших глав государства. От Николая Второго и Ленина, через Сталина, Хрущева, Брежнева, Андропова, Черненко и Горбачева — прямиком к Ельцину и Путина.
— А Медведева почему забыл?
— Да, конечно, для порядка и Медведева нужно. В конце концов, его имя тоже отлито в граните истории. Собственно, отлить в граните — это его фирменное речение, буду только рад, если глава правительства и зиц-президентотметится еще каким-то высказыванием — он ведь молодой еще.
— А кого еще нужно было добавить?
— Погоди-ка. Прежде чем мы начнем добавлять имена, нужно понять, что все эти люди могли влиять на москвичей по-разному. И преимущество будет на стороне тех, у кого не было таких инструментов воздействия, какие есть у современных политиков.
— Ну хорошо, что там было у Ленина, а поначалу и у Сталина?
— Газеты, публичные выступления, только-только начиналось радио.
— Да, по городу Москве, да и в других городах России, то и дело видишь на стене здания здоровенную гранитную плиту, на которой выбито, что, мол, здесь выступал Ленин. Число указано, разве что без часов и минут. А потом —что?
— Газета, кино, стали главным медиумом сталинской эпохи. «Газета не только коллективный пропагандист и коллективный агитатор, но и коллективный организатор». Эта ленинская цитата, висевшая над площадью Белорусского вокзала, словно вытатуирована у меня внутри черепной коробки.
— Помню! «Социализм без почти, телеграфа, машин — пустейшая фраза!»
— Это на почтах висело и в Центральном телеграфе.
— «Социализм это есть советская власть плюс электрификация всей страны!»
— На физфаке и в школе у нас, в кабинете электротехники.
— Ну ладно, черт с ним, с Лениным. Итак, от него до Хрущева главных медиумов было, получается, четыре: радиоточка, кинозал, газетный киоск, патефон?
— А телевидение? Восторжествовало оно при Брежневе. Оно и довело у населения до совершенства ту удивительную двойственность, которая заставляет москвичей впадать в род безумия: переплетение запредельного легковерия и угрюмой недоверчивости. Пристрастие к иностранщине и упертость, когда речь заходит о привычке обитателей этих мест прятаться от публичности на кухне, во дворе, в курилке на работе. Там все — мудрецы и храбрецы. А как выберутся на форум, все и сдуваются.
— Кроме немногих безбашенных храбрецов, вроде Бориса Немцова.
— Но видишь, как он кончил. И никакого влияния на язык не оказал, и погиб на самом политическом взлете.
— Стало быть, Путин получил бонус — и интернет, со своими соцсетями и твиттерами, пришел в силу в начале его правления, и телевидение усилилось?
— Не совсем так. Интернет предоставил и всем прежним политическим ораторам некую опцию обновленного присутствия. Только одни сумели им воспользоваться — силой многочисленных фанатов даже и посмертно, а другие как были на нуле к концу карьеры, так там и остались. Даже от Никиты Сергеевича Хрущева потомству остались только словечки и фразы, из-за которых вылезает придуманная для него уже после снятия в 1964 году роль шута при товарище Сталине. Тут тебе и «пидарасы»-художники, и «кузькина мать» на трибуне ООН.
— Получается, что и эта грубость, речевая разнузданность, повседневное хамство московское — политически мотивированы?
— Может быть, так оно и есть. Москва служилая, Москва лимитчиков, охранников, привратников, по гроб жизни своим доброхотам обязанных «человечков», эта Москва страшно не любит интеллигентную, интеллигентскую речь. Всякое умствование, как и всякое проявление доброты и человечности кажется москвичам проявлением неискренности. А окрик, хамский рык, может быть, и прискорбным, но — выражением силы. Стоит человеку замолчать в недоумении, ему предъявляют аргумент: «Ну что, зассал, крыть нечем? То-то же. А то разбаловались тут, вежливость им подавай».
— Получается, что язык государственного презрения к человеку, язык угроз по-прежнему воспроизводится. А чемпионом-то ты кого бы поставил? Путина или Сталина?
— Чемпионом поставил бы Ленина. Потому что именно он сформулировал то, с чем внутренне готовы согласиться москвичи разных созывов. Летом 1919 года Ленин написал Горькому письмо, которое стало путеводным для всех последовавших поколений советских и российских политиков. Ленин писал:
«Интеллектуальные силы рабочих и крестьян растут и крепнут в борьбе за свержение буржуазии и её пособников, интеллигентиков, лакеев капитала, мнящих себя мозгом нации. На деле это не мозг, а говно.
„Интеллектуальным силам“, желающим нести науку народу (а не прислужничать капиталу), мы платим жалованье выше среднего. Это факт. Мы их бережём».
— Ну что, как было, так и осталось. Презрение к вежливому, приличному человеку, почему-то получающему свою зарплату у той или иной группировки, правящей на Москве, объясняется очень просто: да он только на словах такой вежливый. Да на самом-то деле, его начальство кроет, как хочет, и по столу мордой водит. И это отношение с людей переносится на их речь.
— «Москва у всей России под горой — все в нее скатывается», — не зря записал такую пословицу Даль. И да — Моска бьет с носка! Да что Даль. Ленин ведь всю эту петровскую затею похерил с «окнами в Европу» и прочим низкопоклонством перед Западом. Ленин перенес столицу империи в Москву — не в ту, которую потихоньку сносят да доснашивают, а в ту безропотную служанку, которая, может, и способна чирикнуть по-английски или по-французски, но и не больно-то морщится, когда ей прямо говорят, чего от нее надобно.
— Значит, все-таки Ленин? Неожиданно.
— Да я и сам не ожидал.
— А, может, все-таки опрос проведем. Что спросить-то?
— Да вот прямо так и напиши, задай вопрос респондентам:
Интеллигенция — это мозг или говно нации? Звоните, мол, на телефон прямой линии.
— Но многие ведь и не знают, что это Ленин сказал. Как быть? Ведь с говном, пожалуй, большинство согласится.
— А никак не быть! Ленин с ними и в них. Чего ж тут спрашивать?
— Ну хорошо, с главным отрицательными персонажами мы разобрались. А вот положительно, и чтобы тоже на всех-всех-всех распространилось? Неужели такого влиятельного человека нет! Я хочу видеть этого человека!
— Есть, и такое есть. О нем в «Четвертой прозе» написал Осип Мандельштам.
«Есть прекрасный русский стих, который я не устану твердить в московские псиные ночи, от которого, как наваждение, рассыпается рогатая нечисть. Угадайте, друзья, этот стих — он полозьями пишет по снегу, он ключом верещит в замке, он морозом стреляет в комнату:
…не расстреливал несчастных по темницам… Вот символ веры, вот
подлинный канон настоящего писателя, смертельного врага литературы».
— Это же Сергей Есенин!
Не злодей я и не грабил лесом,
Не расстреливал несчастных по темницам.
Я всего лишь уличный повеса,
Улыбающийся встречным лицам.
— Именно так. Пусть их все меньше, людей, которые могли бы повторить за Есениным эти строки, все-таки есть люди, для которых именно в них — философия жизни.
— Как это «все меньше»? Что ж, все больше злодеев и грабителей? И неужели есть еще в нашем богоспасаемом мире «расстреливающие несчастных по темницам»?
— Может, таких субъектов, которые самолично убивают и грабят, больше и не стало. Но вот тех, кто готов оправдать, кто нахваливает злодеев, стало в последние десятилетия, пожалуй, многовато и даже слишком много. Формулу Есенина понимает не всякий. Но придет и ее время, время этой великой строки на русском языке, которая, наконец, проймет москвичей.
РассылкаПолучайте новости в реальном времени с помощью уведомлений RFI
Подписаться