Перейти к основному контенту

«Давай не будем говорить о зверствах»

Мадина Магомадова — чеченская правозащитница, руководитель общественной организации «Матери Чечни», с самого начала Первой чеченской войны занимается поиском пропавших без вести во время боевых действий людей. Несмотря на неоднократные нападения и постоянно поступающие в ее адрес угрозы, в сегодняшней Чечне Мадина Магомадова осталась едва ли не последним человеком, готовым открыто высказывать мнение, отличное от официальной точки зрения местной власти. В интервью Русской службе RFI она рассказала, как простые жители Чечни до последнего не верили в возможность начала войны и почему она избегает говорить о страшном.

Улицы Грозного в феврале 1996 года.
Улицы Грозного в феврале 1996 года. AFP/ ALEXANDER NEMENOV
Реклама

Мадина Магомадова
Мадина Магомадова RFI/Muriel Pomponne

18:26

Мадина Магомадова: «Давай не будем говорить о зверствах»

Сергей Дмитриев

26 ноября в Грозный вошли первые российские военные, в тот же вечер мы покинули Грозный. Мы всегда все жили в Грозном — я, братья. Я жила недалеко отсюда, на следующей улице, в центре Грозного. У меня до сих пор там прописка, но квартиры и дома нет. Мы поехали в родовое село к родителям. У братьев, сестер были маленькие дети, самому старшему тогда было восемь лет, а все остальные были маленькие — их было 12 детей. Детей и жен, сестер — нас всех братья повезли к родителям в село, мы все были там. Жили в ожидании, что вот-вот все закончится. Не было электричества — иногда его включали, часто его не бывало. Когда Чечня уже была окружена российскими войсками, мы все надеялись, что мир такого не допустит. Помню, как погибший брат включал радио в своей машине и мы слушали новости «Свободы», разные новости, российские и международные — и все надеялись, что мир скажет: «Этого нельзя делать, верните войска на место дислокации, оставьте Чечню в покое». К великому сожалению, этого не случилось. Войска перешли границу — это было 11 ноября. Мы все еще надеялись, даже когда они уже перешли, и потом, когда были первые жертвы. Помню, это было так страшно. Везде была информация, что задерживают всех чеченцев за пределами Чечни, в Москве, а у нас тогда в Москве жили два брата. Конечно, семья находилась в очень встревоженном состоянии, как и весь чеченский народ.

Там объявили, что нужно делать митинг. Помню, в тот день шел мокрый снег, это был уже декабрь. Приехали люди из всех населенных пунктов Чечни, все встали цепочкой по всей бакинской трассе, просили мира, но этого тоже не случилось. Когда мы узнали, что войска 31-го вошли в Грозный, это было что-то неестественное. Казалось, что это какой-то ужасный фильм, который сегодня показали и закончится завтра. Когда началась война 31 декабря, свет был. Мы смотрели прямой эфир — показывали, как горит Грозный, как горят дома: частные, многоквартирные, как бомбят, летят ракеты.

Чеченские женщины напротив президентского дворца в Грозном. 28 декабря 1994 года.
Чеченские женщины напротив президентского дворца в Грозном. 28 декабря 1994 года. AFP/ OLEG NIKISHIN

Два моих брата — старше и младше меня — поехали в Грозный 27 декабря. Они сказали, что поедут в Урус-Мартан, наш районный центр, и постараются позвонить в Москву. Все переживали, что московских чеченцев задерживают, в том числе могут задержать наших братьев. Они сказали: «Если в Урус-Мартане не будет связи, мы поедем в Грозный. Не переживайте, мы приедем». К вечеру уже появились первые жертвы в селе — привезли троих погибших молодых ребят, лет, наверное, по 25–30, не больше им было. Это были первые жертвы войны в нашем селе. Каждый день выезжали из села в разные населенные пункты, чтобы узнать о судьбе наших братьев, которые были в Грозном. Так прошла неделя. Доходили страшные данные, что в городе много погибших, что в городе ведутся боевые действия. 11 января нам привезли расстрелянного брата. Его привезли на частной машине. Это были чужие люди, мы их не знали. Вообще, у чеченцев есть такая традиция: они очень сильно помогают друг другу, когда случается какая-то трагедия. Тогда все чеченские ребята, которые имели свой личный транспорт, по возможности использовали его для доставки погибших в их дома или чтобы доставить раненых в больницы. Ребята, которые привезли брата, были одними из тех, кто, рискуя своей жизнью, помогал другим. Они привезли его по старой прописке в паспорте, это был родительский дом. Брата похоронили. Конечно, это было страшное горе. Но мы не знали, что случилось со вторым братом. Закончились похороны, и 18 января я сбежала из дома. Мне надо было получить информацию, что случилось со вторым братом. Я въехала в Грозный через западную дорогу, через Малгобек. Я не могу до сих пор понять, как я осталась в живых. Это была страшная картина: над городом стояло черное облако дыма, в некоторых местах ты видел черных, измазанных, горем убитых людей, которые выходили из подвалов, по городу гуляли собаки. Иногда, когда проезжали пустые села по пути следования, можно было увидеть домашних животных, которые гуляли…

Я ходила по Грозному недели две с лишним, точно сейчас не помню, и я дошла до центра — как дошла, тоже не помню, потому что это был какой-то страшный сон. Ходила от дома к дому, ночевала в подвалах, где люди были. Иногда ночевала там, где никого не было, самое главное там было — укрыться от бомбежек. Артобстрелы и бомбежки продолжались. Я дошла до центра, на Мира, там была знакомая женщина, армянка, и узнала от нее, что два моих брата к ней заходили, что они у нее покушали, она забрала у них личные вещи и очень просила их не уходить: «Объявят перемирие, оставайтесь, опасно уходить». Но они не послушались, и мой погибший расстрелянный брат сказал: «Если они такое творят, то в селе, наверное, все мертвы, их хоронить некому, я не могу здесь оставаться». От нее они ушли, по рассказам других людей, метров на 150–200 — недалеко по Лорсанова был кинотеатр «Космос». У кинотеатра «Космос» их остановил БТР, старшего брата расстреляли — у него было одно сквозное ранение в области сердца, а второму они прострелили левую ногу в двух местах, бросили в БТР и увезли. Когда я об этом услышала, я уехала из города — узнала, что всех задержанных увозят в Моздок, и уехала в Моздок. Вот так началась для меня война.

Когда Чечня уже была окружена российскими войсками, мы все надеялись, что мир такого не допустит

Эта война переломала, перемолола нашу семью, как и другие семьи. На примере нашей семьи можно понять, как война сломала жизнь, уклад семьи. Нас в семье было десять детей: пять девочек, пять мальчиков. Родители были неграмотные, но тем не менее нас всех выучили. В 94-м году наша десятая сестра закончила МГУ, и осенью 94-го года началась война. Родители, которые ушли в депортацию босиком, пережили голод, холод, смерть близких. Депортация — 13 лет, вернулись, родили-воспитали детей и только подумали, что последнюю дочку выучили и сейчас можно спокойно пожить, и в этот момент, в 94-м году, их мир сломали. Мама не выдержала гибели старшего брата, исчезновения второго брата — второго брата мы до сих пор не нашли — заболела, получила инсульт, семь лет была прикована к постели, ушла из жизни в 2004 году. Отец ушел в прошлом году, но тоже ушел с этой болью. Когда мы садились ужинать, он говорил: «Мы бы вытерпели похороны погибшего, если бы нашли пропавшего». Это очень сложно.

Иногда мне говорят: «У вас восстановили город, у вас построили квартиры, дороги, дома». Я их не вижу. Это трудно понять, что когда человек идет по городу, он не видит, что вокруг. Оказывается, такое возможно. Когда ты страдаешь, тебе все равно — что есть город, что нет города…

Sergey Dmitriev / RFI

Когда я вернулась в Грозный повторно, уже в конце марта, в 95-м году, основные боевые действия закончились. Я помню, что машин в городе не было, только военная техника. Ходить можно было только по тропинке, которая была посередине автодороги, потому что ни влево, ни вправо нельзя было перейти из-за того, что на дороге лежали люди, которые взорвались на минах — по всему городу были мины. До сих пор не могу понять, как я проделала этот путь и не соображала, что я делала — с «Березки», Старопромысловского района пешком ходила в восточную окраину Грозного на базу Ханкала, вела переговоры с военными о поиске брата. Каждый день я уходила в Ханкалу и вечером возвращалась. Я не могу сказать, сколько километров, но это очень большое расстояние, больше десяти километров. И не было нигде питьевой воды. Мы пили воду, которая текла из старых труб в подвалах — во всем городе не было питьевой воды. Вот в таком страшном состоянии я ходила по городу.

Я не думаю, что война закончилась. Мы погибших еще не похоронили, пропавших мы еще не нашли

Мы все надеялись, что сможем пережить, ликвидировать последствия первой войны. Страшно было даже подумать, что может начаться вторая война. Когда мне между войнами один из министров Масхадова говорил, что вы можете искать своих людей более 30 лет, я была готова исцарапать ему лицо, я готова была убить его, но уже прошло 20 лет, и мы никого не нашли. Мало того — родители, которые ищут своих близких родственников, постоянно уходят из этого мира. Каждый день их становится все меньше и меньше, они уходят, унося с собой эту боль.

За первую войну официально пропали 1538 человек. Этот список был составлен из трех списков. Я была участницей этого. Это был список официальной власти с российской стороны весной 95-года, был список Международного Красного Креста и список пропавших, который был у представителей Масхадова. Мы объединили этот список, исключили тех, кто повторялся, в итоге получилось 1538 человек. Из них ни один человек на сегодняшний день не найден. Единственное, между войнами была создана временная лаборатория, эксгумационная группа. Было эксгумировано 355 трупов, из них часть — российские военные. На момент начала войны в этой лаборатории оставалось 157 неопознанных трупов. Во вторую войну еще больше пропало и погибло. В первую войну официально погибло 150 тысяч, а во вторую войну, я уверена, погибло больше 350 тысяч. А чеченский народ — их всего миллион. Из тех, кто пропал во вторую войну, тоже никого не нашли. Где-то в апреле—мае 1995 года мы создали организацию — когда мы обращались как частные лица в российские инстанции, нас не принимали, говорили, что примут нас только тогда, когда у нас будет какая-нибудь организация. Тогда мы создали организацию «Матери Чечни». Мы не допускали мысли, что нам придется так долго работать. Расчет был на то, что мы определим судьбу, и эта организация нам будет не нужна, мы ее распустим. Но, увы, по сегодняшний день мы работаем, по сегодняшний день мы никого не нашли.

Точно так же 99% человек обездолены войной. Если у них никто не погиб или не пропал, то они потеряли жилье, имущество, и это искусственно созданные бомжи, которые не могут прийти в себя до сих пор.

Да, они постарались скрыть в центре следы войны, но даже если ты ее не увидишь, она осталась в сознании людей, она осталась в памяти людей

Я не думаю, что война закончилась. Все говорят: «Она закончилась, парки построены, дома построены, высотки построили». Нет, она не закончилась. Великие люди говорили, что война заканчивается только после того, как будет захоронен последний солдат, погибший на войне. Мы погибших еще не похоронили, пропавших мы еще не нашли. До сих пор не создана комиссия по розыску людей, по установлению судьбы людей. Должна быть федеральная комиссия – она в разных местах, на разных континентах называлась по-разному: где – «Комиссия правды», где – «Комиссия установления судьбы». Пока не будет такой комиссии правды, пока в Грозном не будет эксгумационной лаборатории, война для тех семей, в которых пропали люди, будет продолжаться.

Я уже несколько лет живу без телевизора. У меня он есть, но я его не могу включить. Когда я вижу информационное сообщение, что где-то еще идет война, что где-то еще убивают людей, я всегда вспоминаю то, что сама пережила. Мне всегда больно видеть, слышать и читать об этом. Раньше я очень много ездила по миру, очень много рассказывала про войну – и первую, и вторую. Когда организовывали выступление, мне говорили: «Нельзя говорить о страшном. Давай о зверствах не будем говорить, а будем говорить обо всем в мягкой форме». Я всегда была недовольна, всегда протестовала. Но только в последние годы я поняла: люди устают от этого. Сознание людей не может этого принять. Сегодня мое сознание не может принять, что в мире идет война. Тогда я могла, у меня были силы. А сейчас многих женщин, которые со мной ходили, нет в живых. Каждый день я слышу, что эта умерла, та умерла. И сегодня мой мозг устал. Я думаю, что точно так же, как сегодня устал мой мозг, устали многие люди, которые пережили две страшные войны в Чечне.

Жительница Грозного покупает хлеб, 19 декабря 1994 года.
Жительница Грозного покупает хлеб, 19 декабря 1994 года. AFP/ HECTOR MATA

Когда мы в школе учились, нам говорили, что Первая Кавказская война длилась 25 лет. Нам казалось – как это так, что 25 лет может длиться война, как это возможно, 25 лет – большой срок. А сейчас первой войне 20 лет, и для меня она не закончилась.

Сама программа восстановления Грозного называлась «Без следов войны». Эта программа предусматривала стереть все, что напоминало о войне. Вот они все и стерли, но память осталась. Если где-то чуть-чуть отъедешь от центра, на два километра всего, можно увидеть большой частный дом: стены стоят, вместо окон — проемы, а сам дом зарос деревьями. Это абсолютно недалеко, в начале поселка Мичурина. Да, они постарались скрыть в центре следы войны, но даже если ты ее не увидишь, она осталась в сознании людей, она осталась в памяти людей. Она осталась даже в памяти тех маленьких детей, которым тогда было пять-шесть лет. Они все помнят.

РассылкаПолучайте новости в реальном времени с помощью уведомлений RFI

Скачайте приложение RFI и следите за международными новостями

Поделиться :
Страница не найдена

Запрошенный вами контент более не доступен или не существует.