Римас Туминас: «Я заложник России»

13 и 14 апреля в Париже, в Théâtre de Nesle, Театр им. Евг. Вахтангова покажет спектакль «Записки сумасшедшего». Это моноспектакль по повести Гоголя, сыгранный актером вахтанговского театра Юрием Красковым. Постановку осуществил художественный руководитель Театра им. Евг. Вахтангова Римас Туминас. Незадолго до приезда спектакля в Париж корреспондент RFI встретилась с Туминасом.

Римас Туминас wikimedia.org/Augustas Didžgalvis

19:14

Римас Туминас: «Я заложник России»

Екатерина Барабаш

RFI: Согласитесь, что «Записки сумасшедшего» — не самое простое к инсценировке произведение. Тем не менее из всего Гоголя выбор пал именно на него. Почему?

Римас Туминас: Это была инициатива самого актера, Юрия Краскова, который самостоятельно подготовил постановку. У нас много готовится индивидуальных постановок такого рода, инициированных самими актерами, и обычно одна из пяти потом входит в репертуар. «Записки сумасшедшего» — как раз такой самостоятельный проект, очень удачный, на мой взгляд. Красков — уникальный характерный актер, а кроме этого, он прекрасно знает и чувствует литературу, что очень важно. «Записки сумасшедшего» — очень объемная вещь, хоть и моноспектакль, там настоящий гоголевский объем.

А не хотели бы «замахнуться» на что-то еще из Гоголя в ближайшее время?

Давно ходим рядом с «Женитьбой», примериваемся. Но пока жива память о спектакле Эфроса, я сдерживаюсь. Хотя актеры очень хотят этого спектакля. А я боюсь. Не то что боюсь повториться, но я всю жизнь учусь признавать гениальность чужих работ. Я умею говорить себе: «Это трогать не надо, это уже сделано». И если какой-то спектакль еще живой у меня в памяти, я не могу закрыть на это глаза, выбросить его из памяти и приступить к своей постановке.

Но «Ревизора» вы ведь уже ставили в Вахтанговском.

Да, в 2002 году мы играли «Ревизора», но жизнь у этого спектакля была недолгая — все молодые артисты, которые были в нем заняты, поуходили из театра. Трудное было время, надо было выживать — поэтому и уходили в сериалы, в кино. Михаил Александрович Ульянов тогда очень болезненно переживал этот сложный период.

По-моему, вы все-таки будто побаиваетесь опять подступиться к Гоголю…

Да, конечно. С Гоголем и Достоевским надо быстро — за 2–3 месяца напасть, преодолеть и отойти. Иначе заболеешь.

«Напасть»? Да у вас же очень нежное отношение к классике. Мне даже кажется, что вы словно советуетесь с автором, можно ли вот именно так поставить или нет.

Я сначала долго хожу вокруг. Прикасаюсь к произведению — сначала один, потом с композитором, потому появляется художник. Маленькими шажками, постепенно. А наброситься — уже потом, когда услышишь вкус детства, запах хлеба и звук века. В классике это определяет нежный подход к ней с разрешения автора. Еще я смотрю, что делал Товстоногов, Эфрос, прикасались они или нет, если нет — то почему. Это своеобразная молитва. И если что-то разрешается — тогда надо быстро хватать.

А голос самого автора слышите? Пушкин, например, может вам сказать: «Знаешь, вот этого я не имел в виду, не делай так»?

Нет, такого не было. Но я все равно разговариваю — если не с Пушкиным, то с его природой, его болью, его фантазией. С его миром.

И с Гоголем так же?

Да, конечно. Слава богу, ни разу не получил отказа или резкой критики. Помните, как Чехов говорил, что опять публику обманул? Вот и так же — все время думаю, что меня могут арестовать и осудить. Но ведь таким же был и Пушкин, и Чехов.

Искусство — это всегда манипуляция.

Точнее — святой обман. Я всегда первым дело рекомендую молодым режиссерам — читайте, вчитывайтесь в Гоголя, там все как в пособии для режиссера, все выписано, только надо уметь прочитать. И тогда все раскроется для режиссера. Как говорил один старик-ювелир, к которому напросились на экскурсию молодые, чтобы узнать секрет его мастерства: не спрашивайте меня про искусство, знайте только, что всю жизнь вы будете искать инструменты. Если у вас они уже есть, вам хватает — значит, вы остановились, вы не художник. Надо инструмент искать к каждому произведению, и каждый раз — свой. И актерам я тоже советую не останавливаться, искать свой инструмент. К Гоголю общего ключа нет, надо искать, чем вскрыть. Вот в «Записках сумасшедшего» Красков сам нашел инструмент.

В одном из ваших интервью я прочитала, что вы за цензуру. Не поверила своим глазам.

Тут главное — не допустить безграмотности, пошлости, бескультурья. В последнее время в театре опасная ситуация — видна потеря вкуса. Причем во всех сферах. Если я чувствую что-то похожее, я снимаю спектакль.

Так это не цензура. Это мера вкуса. Цензура — это система сдерживания и запрета со стороны власти.

Нет, цензуры в этом смысле я никогда ее не испытывал. Да и не только я. Эфрос, Товстоногов, Гончаров — их спектакли не закрывали. Были проблемы у Таганки, но там другие причины, это был политический, плакатный театр.

Сейчас опять стали слышны разговоры о том, что надо возродить худсоветы. А это ведь инструмент цензуры. Заговорили о необходимости закона о моральных нормах культуры.

А кто будет решать?

В том-то и дело.

Скромно скажу: я бы мог.

Значит, если вас попросят посмотреть какой-то спектакль и решить, имеет ли он право на существование, вы согласились бы решать его судьбу?

Да. И даже с удовольствием это сделаю. Невежество, пошлость, безвкусие примыкают очень к современности. Про меня и так говорят — вот, жестокий, закрывает спектакли, я кого-то обидел, а они полгода работали. Но, во-первых, ничто никуда не пропадает. Во-вторых, это меня обижают, когда думают не о материале, а о себе, как себя выразить. Прочитал пьесу, закрыл и думает — а я где тут? Тогда вообще не надо этим заниматься. Ты вторичен по отношению к автору и материалу. Раскрывайся через другого. И ты никуда не пропадешь.

Да, вы и правда суровы. Зато, насколько я знаю, вы очень по-человечески относитесь к старикам-вахтанговцам.

В самом начале было желание собрать их всех и спросить: «Любите ли вы театр?» «Да», — скажут они. «Хотите ли светлого будущего для него?» — «Да». — «Тогда уходите». Но я не собирался строить свой театр, я с уважением отнесся к тому, что уже было. Старики социально не защищены, их нельзя отправлять не пенсию. Они в свое время творили, работали — те, кто окружал Ланового, Борисову, Яковлева, Ульянова. Не было бы их — не состоялись бы и те личности. За что их наказывать? Я призвал их к работе — хватить ныть, сказал я им, хватить дома сидеть. Я подобрал для них кое-какой материал, так что скоро соберем такой вечер шутов, чтобы они могли на себя иронично посмотреть. У них много радости, которая просится на сцену. Есть несколько человек, которые совсем не выходят на сцену, но это только по состоянию здоровья. А так — играть хотят все.

Вы уже чувствуете себя в Москве своим?

Как я уже сказал, я вошел в этот дом, не разрушая его, только мебель поменял — снял с репертуара спектакли, которые морально устарели. До некоторых событий я ощущал себя в нужное время в нужном месте. Я чувствовал, что призван быть мостиком между культурами. Сейчас надо пересматривать мотивацию — я ощутил себя разделенным, я заложник России. Со стороны это никак не видно, нет никаких признаков, но я себя таковым чувствую. Пять-шесть лет назад Европа была открыта для России, было ощущение праздника — вот-вот мы станем единым пространством, где воцарится общая свобода. Все это сулило праздник мира, праздник жизни. Теперь это нарушено, и восстанавливать праздник трудно. Он будет, он состоится — и тогда можно уходить.