Художница Фаина Кремерман о своем Париже

В мэрии города Венсен под Парижем 3 февраля открывается выставка парижской художницы русского происхождения Фаины Кремерман. «Espace/Architecture» («Пространство/Архитектура»). Накануне выставки Фаина Кремерман рассказала RFI о переезде в Париж и о том, как этот город ее изменил, о своих архитектурных пейзажах, любви к несовершенству и изучению пространства борьбы между человеком и природой, а также об интересе к русской культуре во Франции, который никуда не исчезает.

Художница Фаина Кремерман RFI/ G.Pevzner

21:01

Интервью с художницей Фаиной Кремерман

Анна СтрогановаГелия Певзнер

Когда вы приехали в Париж и с чего здесь начался ваш путь художника?

Я приехала в 90-м году из Москвы в совершенно новое пространство. Я была ошеломлена тем, что увидела, услышала, запахами… Зрение и все мои чувства были смущены — новый вид, яркость картинки, люди, которых я увидела. Меня это настолько смутило, что какой-то момент я даже перестала рисовать и некоторое время просто смотрела на то, что происходит. По сравнению с монохромной Москвой, яркость продуктов, которые тут продавались, люди, которые были одеты совершенно по-другому — все это для художника не могло пройти незамеченным. Мне понадобилось время, чтобы все это переварить и начать смотреть по-другому, настроить глаз.

Моя подруга предложила мне в ожидании, пока я не настроюсь на живопись, заняться керамикой, и в какой-то момент я стала лепить. Потом мои керамические вещи стали расти так, что я уже не могла просто их в печь запихивать, поэтому я иногда думала, а не вернуться ли мне опять к живописи. Вернулась к живописи через керамику — стала наклеивать керамические элементы на живописные полотна, раскрашивать керамику вместе с полотнами. Постепенно керамика стала уходить с моих картин, и я вернулась к живописи.

Моей темой стал Париж. Я вообще к архитектуре неравнодушна, и первым, на что я обратила внимание, стали парижские архитектурные детали. Я смотрела на парижскую архитектуру как на отдельные детали: подъезд, лестничные клетки, как лестница со стеной сопрягается, потом подъем по этой лестнице куда-то, потом мансарда, окна мансарды, специфический свет этих мансард — то, что чего у нас не было в Москве, мансардных этажей, потолков с уклоном, лестниц, которые были по-другому сконструированы. Моей темой стала архитектура Парижа — пока что внутренняя, интерьер.

Моя керамика была очень выпуклой, а тут я совершенно ушла от объема. Мои, как я их называла «архитектурные пейзажи», были гладкими, с толстым слоем лака. В какой-то момент я исчерпала эту тему и год вообще не писала — не знала, что мне делать. Я потеряла видение, для чего вообще художник работает — все так красиво, все уже создано до нас, особенно когда ты находишься в Париже. Париж вообще сложно писать, потому что он гармоничен. В Москве ты мог зацепиться за любую мелочь, за недоделанное, недостроенное, какие-то несовершенные дворы — там легко было зацепиться. Писать красивое лицо сложней, чем некрасивое. Те, кто писал Париж — большие таланты, с этим городом соревноваться сложно.

Потом я вдруг увидела эту архитектуру по-другому — в комплексе с той ролью, которую она играет в создании уже в природном смысле. То есть существует некая созданная не нами, не человеком природа, а в городе от этого природного нам остается только небо. Я увидела, как архитектурные объемы буквально выдавливают этот воздух — это соревнование между тем, что сделал человек, и тем, что человек не делал — воздух, небо. Я увидела этот объем, буквально выдавленный зданием, построенным из этого пространства, не созданного человеком. Вот это меня стало привлекать. Я стала смотреть на линии пересечения объекта с небом — как эти линии создают напряжение. Я стала писать и уходить от предметности, литературности. Лестницы и окна стали плоскостями, все стало геометрично. Я стала уходить от подробностей, чтобы передать напряжение между созданным и несозданным человеком .

Второй сюжет — я вдруг обратила внимание на деревья, которые здесь (в Париже) имеют четкие характеристики. Они моделированы человеком. Мы видим, что платаны, каштаны обрезаются, и человек задает направление, куда им расти. В городе моделируются даже природные элементы, не говоря уже о новом строительстве, и мне это очень нравится на самом деле. Эти деревья, которые в результате вмешательства человека становятся немного больными, в этом тоже есть красота, как подагра сочленений, когда из обрезанных толстых веток начинают расти «усы». Это уж старая дискуссия, которая длится с XVII века, когда начинает появляться французский парк, где человек делает все очень симметрично, это идея, что человек превалирует над природой и моделирует ее по своему вкусу.

Чем вы занимались в Москве? Насколько то, что вы делали в Москве, отличается от того, что вы делаете сейчас?

В Москве я в основном писала городские пейзажи. Я городской человек — вот почему меня так интересует архитектура. Я родилась в Москве, я готова выехать на природу, но ненадолго. Я люблю улицы, дома и людей, которые на этих улицах встречаются, поэтому в Москве я ходила писать с натуры в московских переулках, в московских двориках. Какие-то полуразрушенные заводы, которые были тогда еще в старой Москве, в Замоскворечье — я это очень любила. Я больше писала с натуры, чем из головы.

Когда я приехала в Париж и увидела это великолепное соревнование с городом, с четкой архитектурой, продуманной на многие века вперед, я почувствовала себя в некотором замешательстве. Я выходила рисовать. Например, рядом с нами есть железная дорога — старое железнодорожное кольцо, которое окружало Париж с середины XIX века, это был такой транспортный узел. Потом эту дорогу забросили, по-моему, в первых десятилетиях XX века, и уже не пользовались ей. Там интересная обстановка недоделанности, заброшенности, поэтому я ходила рисовать эту железную дорогу. В принципе, таких недоделанных, несовершенных пейзажей в Париже было мало, поэтому я ушла в мастерскую — как художники-академисты в мастерских рисовали, так и я стала рисовать в мастерской. Я много фотографировала и много работала по фотографиям.

Работа в Москве – живопись с натуры, выход на улице – насколько это определялось классическим художественным образованием, которое вы получили, и средой?

У меня не такое уж классическое образование. Я закончила художественно-оформительское училище. И отдельно занималась с очень хорошим педагогом, Дмитрием Лионом. Он дал мне понять, что нужно все рассматривать глобально.

Когда я приехала в Париж, я как будто об этом забыла. Сосредоточилась на тех элементах, которые мне нравились, — лестницы, окна, проемы — и я забыла, что на мир нужно смотреть глобально, нужно на все смотреть через взаимодействие. Дмитрий Лион нас всегда учил, что когда сидит натурщик, ты рисуешь не столько модель, сколько контакт модели с миром, потому что все эти линии создают этот контакт — твоего тела с окружающей средой. Он по-другому видел, что такое окружающая среда. Я это рассматривала как нечто, созданное не человеком, а он говорил с чисто технической стороны: смотрите, какой объем, рисуйте взаимодействие с окружающей средой. Потом ко мне вернулись эти старые уроки.

В любом разговоре с уехавшими художниками или писателями неизменно возникает вопрос о русскости, об идентичности. Насколько для вас это важно или неважно совсем?

Есть, конечно, что-то, связанное с образованием. Может быть, потому что у меня не академическое образование, я чувствую себя автодидактом. По образованию я — художник-оформитель, это в некотором роде техническое художественное образование. Поэтому я никогда не чувствовала корней, связанных с русской школой живописи. Не могу сказать, что изначально я — русский художник, который ведет свою историю от каких-то художников-передвижников. Я этого не чувствую.

А парижским художником вы себя чувствуете?

Чувствую себя парижским художником. А в Москве я чувствовала себя не русским, а московским художником.

Когда вы приехали в Париж из Москвы в 1990-м году, наверняка разница была не только эстетической и архитектурной, но и бытовой. Разница в подходе к жизни тоже как-то повлияла на то, как вы дальше стали развиваться как художник?

Вне сомнения, что в Москве я бы развивалась по-другому, я бы писала другие картины — если бы смогла еще писать, потому что многие друзья просто перестали писать и стали заниматься чем-то другим. Это подарок, что мы можем здесь, не слишком, конечно, роскошествуя, но все-таки продолжать заниматься тем, что мы любим. Конечно, эти темы, которые я нашла здесь, в Париже… Я думаю, в Москве были бы другие темы — они были бы не лучше и не хуже, они бы были просто другими. Конечно, на меня повлияли не только зрительные, вкусовые и слуховые впечатления, но и отношения между людьми, их разговоры — здесь же другие разговоры, чем в Москве. Отношения между людьми, то, как они устраивают вечеринки, как они едят — все это складывает твою внутреннюю жизнь в новом месте.

У моих сверстников в Москве гладкий путь — ты видишь, какими они были в школе, институте, и ты понимаешь, почему они к этому пришли. Мне кажется, что у нас, когда мы так меняем наше место жительства коренным образом, особенно в 1990-м году, когда это действительно была другая ступенька, то возникает ощущение, что того времени как бы нет. Как будто ты начал жить, новая эра началась с момента переезда, и все отошло очень далеко — тот план московской жизни отдалился дальше, чем он удален временем от моих же сверстников, которые продолжают там жить.

Мой отъезд не был эмиграцией в настоящем смысле слова. Меня никто не выгонял, я уехала сама, но шок при этом присутствует. Мой шок не был таким сильным, как у диссидентов, у которых все поменялось и которые, может быть, разрывали свои отношения с родиной насильно. В моем случае никакого насилия не было, это было мое решение. При этом был и культурный шок, который включает и отношения между людьми. Странным образом ты как будто бы другим человеком во второй раз начал свой путь, с другой нулевой точки.

Миф об особой художнической среде Парижа, легенды вокруг художников на Монмартре — насколько сегодня имеет смысл об этом говорить? Может быть, здесь есть особая среда, связанная с городом, но она касается не только художников? Или все-таки для художника Париж — это какое-то особенное место?

Я думаю, что сейчас мифом парижской жизни конца XIX-начала XX века живут, скорее, туристы. У какого-нибудь американца, который попадает в Париж, возникает ощущение XX века, belle époque, как нужно в Париже тусоваться. Я ничего такого не наблюдаю. Есть художники, которые рисуют на Монмартре, которые зарабатывают себе на жизнь в общем-то тяжелым трудом. Не знаю, насколько это приятно — может, кому-то это и нравится, но я бы не хотела.

Здесь постоянно проходят выставки, у тебя постоянно насыщен глаз. Если ты настраиваешь свой мозг для того, чтобы были какие-то идеи, в принципе, мозг должен ориентироваться на определенный поток мысли, у тебя голова должна все время работать в определенном направлении. И здесь она действительно работает, потому что постоянное количество выставок, разговоры между художниками… Разговоры есть и в Москве между художниками, но у московских художников они другие, чем у русских художников, которые живут во Франции, скажем, 20 лет, как я. Например, многие московские художники считают, что можно быть ангажированным художником. Мне кажется, что порой это какой-то жест, что нужно быть ангажированным. Им (московским художникам), может быть, на политику гораздо больше наплевать, чем мне на французскую политику.

У меня другой путь. Я неангажированный художник, я пишу на общие темы. Меня больше привлекают какие-то старые мифы, чем конкретно сегодняшняя ситуация и реакции. Очевидно, в Москве просто другая ситуация, чем во Франции. Там есть художники, которые по-настоящему ангажированы, а есть художники, которые делают вид. Я знаю художников, которым наплевать на политику, но они придумывают политические проекты, иногда конъюнктурные.

«Рядом с нами есть железная дорога — старое железнодорожное кольцо. Я много ходила туда рисовать». RFI/ G.Pevzner

Есть ли какое-то по-настоящему ангажированное высказывание среди художников вообще — не обязательно русских или французских — интересное именно вам?

Я считаю, что, то, что делает Павленский, действительно интересно. Мне всегда важна эстетическая составляющая всего, что происходит. Это его реакция на то, что происходит. Но то, как он это делает, для меня важно, чтобы это было все-таки красиво. Любой его жест действительно красив, поэтому, мне кажется, он трогает многих. Он не проводит свои акции ради красоты, но он о ней думает. Он думает, как это будет смотреться. Важно не просто увидеть свою акцию отдельно от всего, что происходит вокруг, а увидеть, как ты будешь в таком-то месте и в такой ситуации, и какой объем ты из этого места выделишь, и как этот объем будет взаимодействовать с окружающей средой. Павленский, мне кажется, всегда имеет это в виду, иначе бы это так не действовало на людей.

2016 год продемонстрировал всплеска интереса к русскому искусству и русской культуре: в фонде Louis Vuitton представили воссоединенную коллекцию Щукина, в Центре Помиду показывают русских художников нон-конформистов. В какой степени речь идет о подлинном интересе?

Здесь (во Франции) люди интересовались и интересуются русским искусством. Может быть, сейчас больше говорят о России, и это тоже пробуждает какой-то дополнительный интерес — на щукинскую коллекцию действительно выстраиваются огромные очереди. Но мне кажется, что это продолжение традиции интереса к русскому искусству. Это наверняка будет продолжаться.

Я недавно говорила с одним русским художником, который живет наполовину в Москве, наполовину здесь, в Париже, и он рассказывал после своего возвращения из Москвы, что там все готовятся к войне. Я у него спрашиваю: «К холодной?» «Да нет, уже не к холодной — так все напряжены. А тут — очередь стоит». Я говорю: «вот тебе война, вот тебе французские люди. Очередь на два часа на щукинскую коллекцию — вот наша подготовка к войне с Россией».

Любовь французов к России и русским людям постоянна, несмотря на политических лидеров, которые могут нравиться или нет.

Выставка Фаины Кремерман «Espace/Architecture»
пройдет в мэрии города Венсен
с 3 февраля по 9 марта 2017 года.

Rue intérieure de Cœur de Ville
98, rue de Fontenay
94 300 Vincennes