Герои или чудовища: Фатима Салказанова о событиях и идеях мая 1968 года
Полвека назад Франция пережила почти революционные потрясения, вошедшие в историю как Май 1968 года. Студенческие волнения, начавшиеся еще в марте, полностью сошли на нет лишь в июне. Свидетелем событий «Красного Мая» стала журналист Фатима Салказанова, три десятилетия проработавшая на радио «Свобода», а затем в русской редакции RFI.
Опубликовано: Отредактировано:
Слушать - 12:09
Архив RFI – Журналист Фатима Салказанова вспоминает события мая 1968 года в Париже
Десять лет назад, в 40-летнюю годовщину французского Мая-68, она поделилась своими воспоминаниями и размышлениями о революционных событиях в Париже, а также о левых идеях, которые вдохновляли студентов-бунтовщиков. Беседу с Фатимой Салказановой в 2008 году записала тогдашний шеф-редактор русской службы RFI Доминик Дютей. Архивное интервью снова в эфире, три года спустя после ухода из жизни нашей коллеги Фатимы Салказановой.
Фатима Салказанова: Я приехала во Францию в декабре 1963 года. В момент майской студенческой революции 68-го я преподавала русский язык в Институте восточных языков INALCO и работала внештатно на радио «Свобода», тогда еще под псевдонимом Екатерина Казанская.
Доминик Дютей: Вы были в Сорбонне, когда полиция разогнала студентов, оккупировавших парижский университет?
Да, и при этом я сама заканчивала Сорбонну, филологический факультет. Когда студенты заняли Сорбонну, я пошла туда, потому что мне было очень интересно посмотреть, что там происходит. Я пошла туда с подругой, беженкой из ГДР. Она была этнологом и аспиранткой Сорбонны. Мы провели там всю ночь, вместе со студентами, которые заняли Сорбонну. Было занято все здание, и полиция окружила целиком всю Сорбонну. Все залы были заняты, и везде проходили разные собрания разных политических тенденций. Я просидела там всю ночь и была просто в глубочайшем ужасе от того, что происходит. Моя подруга — беженка из ГДР, я — из Советского союза. Я смотрела на этих юных, перевозбужденных комиссаров революции с ужасом. Это ночное пребывание в Сорбонне мне, может быть, помогло понять и движущую силу пацанов-комиссаров большевиков. Я смотрела на них и думала: если бы эти французские комиссары пришли к власти, может быть, они бы действовали как большевики или красные кхмеры. Так мне казалось тогда, и, может быть, я была не так уже неправа, потому что многие вожаки тогдашнего революционного майского студенческого движения были ярыми сторонниками красных кхмеров. Повзрослев, они позднее извинялись за эту поддержку.
Меня интересует этот парадокс: они требовали свободы во всем — и нравственной, и социальной, и политической, и сексуальной — и при этом ссылались на самые авторитарные, диктаторские режимы.
Да, я думала, что для взрыва негодования молодежи были какие-то объективные причины, но я не могла присоединиться к этому движению по одной простой причине — движение шло под портретами Маркса, Фиделя Кастро, Мао Цзэдуна, Троцкого, Энгельса, Ленина. Мне там нечего было делать, как и моей подруге, беженке из ГДР.
Потом в этот революционный поезд сели и французские коммунисты, которые попытались извлечь для себя пользу из этого движения.
Да, туда направили членов Союза коммунистической молодежи… Помните ли вы Петра Равича? Он был литературным критиком в газете Le Monde, я с ним дружила (нас было несколько друзей, который как бы дружили «вокруг» Петра Равича). В 1969 году он опубликовал книгу «Блокнот контрреволюционера», где описывает майские события и приводит высказывания нашей тогдашней молодежи из Советского союза, молодых преподавателей (нас было человек пять, одни преподавали в Сорбонне, другие — в Институте восточных языков). Мы высказывали свои мнения, а он все записывал. В его книге (а он сам — бывший узник Освенцима) также есть мнения и впечатления бывших узников гитлеровских концлагерей по поводу майских событий. Там есть такой эпизод, как студенты волокли за бороду по тротуару в Нантере профессора, который прошел через гитлеровские концлагеря, потому что он для них представлял, олицетворял тот самый буржуазный профессорский устой, который нужно было уничтожить. Это было страшно. В Институте восточных языков было несколько профессоров-коммунистов (не буду называть их имен), и один из них постоянно вывешивал у входа в институт, на рю де Лилль (улице Лилль) портрет то ли Маркса, то ли Ленина. А я постоянно подходила и срывала эти портреты у него же на глазах. У троцкистов, например, были группы — не военизированные, конечно, потому что они не были вооружены — но воинственно настроенные. Я отказалась участвовать в забастовке вместе с одной моей коллегой на русском отделении — они приходили и угрожали нам. Конечно, от всего этого зверела и полиция тоже.
Богатые французы были в панике, продавались квартиры очень дешево. Буржуазия, обеспеченные слои населения запасались мылом, сигаретами. Улицы были завалены мусором, в мостовых были ямы, потому что булыжники выкорчевывали и кидали в полицию.
Полицейские дубинками избивали пацанов и девочек прямо на тротуарах. Мне тоже досталось просто так, потому что я шла мимо и мне не понравилось, что трое полицейских бьют девушку, лежащую на тротуаре.
Лозунги у них у всех, конечно, были чудовищные. Например, был такой лозунг — «превратим часовни в писсуары». Но в общем это было поколение, которое не знало войны, и они себе ее устроили. А сегодня, в годовщину этих событий, они себя ведут, как, я помню, старые большевики или участники Отечественной войны в советских школах. На какой телеканал не сунешься — везде кто-нибудь рассказывает о своей героической деятельности во время майских событий.
С той лишь разницей, что не все все-таки занимаются самопохвалой. Например, Андре Глюксман, известный философ, представитель французской интеллигенции, очень горько себя винил в том, что он был тогда — как он сам сказал — идиотом. Он же был маоистом, и сейчас не находит достаточно жестких слов для самобичевания.
Это то, о чем я сказала: повзрослев, они начали извиняться за то, что оправдывали красных кхмеров. А для меня это не совсем оправдание. Когда эти люди — якобы бунтари, комиссары — стали звездами телевидения и министрами и теперь рассказывают только о благородной стороне своего участия в майских событиях 68-го года, мне это действует на нервы. Потому что благородного там было мало. Им казалось, что они революционеры и что даже речь у них другая, оригинальная, не такая как у французов. А вся оригинальность состояла в том, что каждое второе слово была «классовая борьба», «социализм», «права пролетариата».
Кстати, по этому поводу журнал Le Point в своем последнем выпуске публикует интереснейшую беседу между тогдашним префектом парижской полиции Морисом Гримо и главным лидером студентов Даниэлем Кон-Бендитом. И вот получается, что сегодня каждый отдает должное заслугам другого. Кон-Бендит признает за Гримо выдержку и хладнокровие, позволившее избежать большой крови, а Гримо с большим пониманием относится к требованиям участников демонстрации. А как вы сегодня оцениваете майские события? В конечном итоге что осталось от них в современной Франции?
Во-первых, о том, что они избежали кровопролития: во Франции трудно себе представить, чтобы полиция открывала огонь по безоружным людям — студенты не были вооружены, их оружием был булыжник. Я считаю, что, конечно, были какие-то объективные причины для этого. В те годы, когда это все произошло, например, Жоржа Брассанса, великолепного французского поэта и певца, запрещали показывать по государственному телевидению, ему был запрещен вход в студии государственных радиоканалов. У меня есть знакомая, которая мне рассказывала, что ее исключили из лицея за то, что она читала какую-то книгу, причем человека, который сейчас уже стал классиком — я не помню, чью. Была масса каких-то очень нехороших запретов.
Насчет Кон-Бендита я хочу одну вещь сказать — в той же книге Петра Равича есть интересный пассаж. В 68-м году он писал: «Лет через 50 в Париже, возможно, будет станция метро Кон-Бендит, площадь Кон-Бендита и улица Кон-Бендита». Через 50 лет — это в 2018-м, так что, может быть, он и не ошибся.
Я считаю, что было очень много положительных результатов этой майской революции. Были и отрицательные, потому что они переполнили подростков и молодежь ощущением такой большой власти над преподавателями, профессорами и над обществом, что от этого им, конечно, трудно избавляться, и до сих пор многие из тогдашних участников выглядят безумно самовлюбленно, самоуверенно, это люди без сомнений. Вы знаете, я не люблю людей, которые ни в чем не сомневаются.
РассылкаПолучайте новости в реальном времени с помощью уведомлений RFI
Подписаться